Перстень Парацельса

Панов Вадим Юрьевич

– Сила…

Внешний мир отступил и полинял. Контуры предметов поплыли. Громкий голос Бранделиуса, нараспев читающего на латыни, стал тихим и почти пропал, зато громогласно ударили секундные стрелки наручных часов…

Мир изменился. Встал на грань, переломился, новая его форма вонзилась прямо в сердце, и Виктору почудился крик.

Может быть, его.

Может быть, чужой.

А в следующий миг рассыпалось всё…

* * *

Кричала Карина.

Но не от страха, а потому, что не выдержала напора эмоций и новых чувств. От неожиданности.

И от восторга.

Она расположилась на ковре, на подушках, пригрелась, расслабилась после выпитой жидкости, и… И не смогла сдержать крик, когда одна из стен – та, где стоял камин, – исчезла, остальные же вытянулись, образовав сначала коридор вперёд, к улице, и ещё дальше, в соседний район, за пределы Уфы, и прочь, прочь, прочь, до самого Урала… а затем земля провалилась, и коридор превратился в пугающего вида ущелье… Улицы, дома, вообще город, полдень, осень – всё исчезло, остался лишь этот уходящий в никуда обрыв.

И это было и ужасно, и прекрасно.

Мир вытянулся вверх и вниз, а прочие его измерения не то чтобы пропали, но стали не важны, поскольку высота затмила всё.

И она – на тонкой жёрдочке, готовой вот-вот исчезнуть. Одинокая птица в мире бесконечной высоты и отсутствия тверди. В мире, где нет границ поверхностей, а есть лишь упоение…

Жёрдочка исчезла.

Не переломилась, не прогнулась, не стала скользкой настолько, что не удержаться, – исчезла, окончательно окунув девушку в новый мир.

Жёрдочка растворилась, но ни страха, ни ужаса её исчезновение не вызвало.

Карину бросило в безумие восторга – морально, а физически она полетела, трепеща, ликуя и не боясь разбиться. Несколько секунд спустя сообразила, что может управлять полётом: как будто тело её – летательный аппарат, а мозг – пилот; отдала себе приказ зависнуть, и падение послушно остановилось.

Если бы Карина разбиралась в технике, то непременно отметила бы, что представляет собой универсальное воздушное судно, сочетающее в себе качества ракеты, птицы, самолёта, вертолёта и аэростата. Но по большому счёту это знание было сейчас совсем не важно. Она и без него справлялась с пилотажем – мысленные импульсы легко отправляли её в любые режимы полёта.

– А ну-ка! – приказала она себе и взмыла ввысь стрелой.

Это было не передать, не описать! Это можно было лишь пережить. Она бешено пронзала пространство, а время то ли растянулось, то ли сжалось, то ли выгнулось дугой, и в этом изгибе вроде бы мелькнула чья-то нехорошая, холодная усмешка.

* * *

Герману тоже довелось полетать, правда, в совсем иных условиях и с иным сюжетом…

Но прежде, чем отправиться в полёт, он оказался облачён в неожиданное одеяние: на удивление ловко сидящий защитный костюм, состоящий из аккуратно гнутых металлических пластин, соединенных невероятно прочной тёмной тканью. Завершали облачение шлем и короткий меч, напоминающий римский гладиус.

Мир сделался неясным, туманным в прямом смысле слова: Германа окутала серая муть, в которой он ничего не видел, но интуитивно угадывал дорогу, по которой и пошёл, поскольку понял, что оставаться на месте нельзя.

Идти пришлось недолго. Примерно через десять шагов туман распался – иначе не скажешь, – и его серые ошмётки превратились в бесчисленную толпу человекообразных существ. В сутулых, длинноруких призраков без пола, возраста и лиц. Намерения тварей были понятны без пояснений, и Герман, не раздумывая, ринулся в бой.

Один против всех.

И резко, с чрезмерной яростью, ударил мечом ближайшего призрака.

Лезвие легко, как туман, рассекло серое, и тварь прахом осыпалась к ногам героя.

– Вот так!

Но радоваться рано! Рассыпался первый, за ним второй, третий… Но, убивая четвёртого, Герман почувствовал холодное прикосновение к шее – сзади! Развернулся, одновременно нанося рассекающий удар, и понял, что почти окружён.

Их было слишком много!

Кто-то вцепился в ноги – удар! Кто-то ухватил за пояс – взмах мечом, и серая конечность отлетает прочь. Кто-то снова тянется к шее…

Герман был быстр и силён, но тварей оказалось слишком, слишком много. При этом они двигались, нападали и умирали без малейшего звука – ни крика, ни хрипа, ни шумного дыхания, – как будто они уже были мертвы и герой лишь завершал их жизненный путь. Удары рассекали врагов, и хотя под острой тяжестью меча ощутимо хрустели кости, ткани тварей были какие-то противно-склизкие, будто у улиток или насекомых, и не кровь плескала из смертельных ран, а бледная жижа.

Герман бил беспощадно, с короткого замаха, но так люто, что ни крупицы импульса удара не пропадало впустую. И серые валились вокруг, как снопы. Герман вошёл в холодный, расчётливый раж, рубил и рубил, сокрушая тварей быстрее, чем они успевали окружить его, и медленно пробивался вперёд.

И пробился!

Выскочил из липкой слизи смертоносного тумана, да так неожиданно, что машинально взмахнул мечом в пустоте. И нелепо дёрнулся, когда не нашедший врага клинок резко пошёл вниз…

Никого!

Орда нелюдей исчезла бесследно, как морок, как дурной сон, и память дивным образом отгородилась от бойни: секунды не прошло, а Герман и не вспоминал сражение, инстинктивно готовясь к новым испытаниям.

Туманная дорога привела его в густой, почти сказочный лес. Вокруг – глухая чаща с толстыми деревьями и вставшими непролазной стеной кустами. Наверху, в просветах крон, угадывалось беспокойно-облачное небо.

И в тот самый миг, когда Герман разглядел далёкую синеву, невидимая сила мягко отняла его от земли и повлекла ввысь. Сначала он испугался, решив, что оказался в ловушке, но через несколько секунд понял, что может управлять полётом с той же лёгкостью, что и ходьбой.

Это казалось невероятным.

Это было прекрасным.

Правда, подъём получился недолгим. Минуты не прошло, и воин оказался над лесом, выглядевшим теперь, как тёмно-рыже-буро-зелёное рыхло-холмистое поле под лазоревым небом. Им можно было бы залюбоваться, но…