Перстень вьюги(Приключенческая повесть)
Шрифт:
Мамед ушел. Василий видел, как на берегу Рашидов остановился, приложил руку к бескозырке, а потом круто повернулся и стал в строй.
Подошел капитан-лейтенант Нефедов, строгий, немногословный, сказал сухо:
— Соберите свой расчет.
А Бубякина включили в этот расчет, он стал артиллеристом. Когда расчет был выстроен, Нефедов произнес с торжественными нотками в голосе:
— Поздравляю вас, товарищи, с большой победой. Только что получено сообщение из штаба морской обороны: сегодня, во время налета фашистской авиации на Кронштадт, нашей морской зенитной артиллерией сбито семьдесят пять самолетов из двухсот, принимавших участие в налете! Ленинградцы называют нас, артиллеристов, огневым щитом Ленинграда…
Краткое сообщение всех воодушевило,
В те осенние дни противник не раз пытался накрыть лидер своими снарядами.
Корабль вздрагивал от близких разрывов и поспешно отходил на новую позицию. Узкая полоска Невы. Тесно, не развернуться. Где он, морской причал?! А до противника всего семь-восемь километров. Фашисты подтягивали всё новые и новые батареи к берегу. Штаб дал лидеру задание: огневым налетом уничтожить батареи врага!
День выдался хмурый, ветреный. С неба сыпалась колючая снежная крупа. Матросы дыханием согревали озябшие, покрасневшие руки. Капитан-лейтенант Нефедов отдал приказ орудийному расчету открыть огонь по вражеским позициям.
Кузнецов и Бубякин только ждали этого приказа. Там, на берегу, за каждую пядь земли дрались друзья, а корабль за последние дни не сделал ни одного выстрела.
Бубякин залюбовался рослым, красивым Кузнецовым. Один вид его успокаивал матросов.
— Ну, тезка, начнем! — сказал Кузнецов Бубякину.
Ухнул первый залп. Тугой воздух ударил в уши. Залпы гремели один за другим. Ожил берег, завязалась артиллерийская дуэль.
Где-то высоко над головой с тонким звоном пронесся снаряд. Другой разорвался у самого борта. Упал установщик прицела Сизов. Палуба окрасилась кровью. Санитары унесли его.
Бой продолжался. Но и Кузнецов, и Бубякин понимали, что фашистам удалось засечь корабль. Ясно было и другое: артиллерия лидера била метко — батареи противника стали понемногу смолкать.
«Кажется, все идет к концу…» — отметил про себя Бубякин.
Внезапно появился новый звук. Авиация! Авиации Бубякин побаивался. Сейчас творится то же самое, что было тогда неподалеку от бухты Синимяэд…
Он не ошибся. Вражеские самолеты с воем проносились над морем. Вновь ожили батареи на берегу. Корабль лавировал, стремясь уклониться от прямых попаданий снарядов.
Брызнуло пламя. Бубякин не сразу понял, что произошло. Он увидел, как Кузнецов схватился обеими руками за живот, присел и упал на палубу. Бубякин подбежал к нему.
— Вася, друг, что с тобой… обопрись…
— Марш к орудию! — закричал Кузнецов.
Бубякин повиновался, кинулся к орудию. И не заметил, как от раскаленных осколков загорелся мешочек с пороховым зарядом. А тут же, рядом, лежали приготовленные к стрельбе снаряды.
Не видел Бубякин и того, как истекающий кровью Кузнецов подполз к горящему заряду и руками прижал его к груди, стараясь задушить пламя. Кожа на руках мгновенно почернела, стала лопаться. Задымился бушлат.
Кузнецов подполз к борту. Позади оставался кровавый след. Последним рывком Кузнецов швырнул за борт горящий заряд и замер. Навсегда.
Вот тогда-то Бубякина здорово гвоздануло. Осколки впились в тело, и он грохнулся на палубу. Пришел в себя в перевязочной. Здесь увидел Кузнецова. Он лежал с закрытыми глазами, бледный, неживой. Вокруг стояли матросы. Они сняли бескозырки.
Так Бубякин потерял еще одного друга. А его самого снова отправили в морской госпиталь. Здесь он провалялся недолго. Едва начал ходить, как выписали и направили в Пулково. Что такое Пулково, он знал понаслышке. Обсерватория, меридиан… Фашисты бросили на Ленинград триста тысяч отборных войск, тысячи танков, орудий и самолетов. Огненное кольцо, сжимавшее город, становилось все уже и уже. Пулковский рубеж был лишь звеном в цепи других рубежей обороны: Лигово, Кискино, Верхнее Койрово. Еще имелись районы Московской Славянин, Шушар, Колпина. Бубякин удивился, как близко проходит Пулковский рубеж от Ленинграда: отсюда были хорошо видны Адмиралтейская игла и купол Исаакиевского собора. Собственно, никаких высот Василий не увидел: длинная гряда, вернее, три слившихся воедино холма. Главный холм, как ему объяснили, поднимается над уровнем моря всего на семьдесят пять метров. Тут-то, на этом холме, и находилась знаменитая обсерватория. На юге виднелись Кавелахтские и Дудергофские высоты с Вороньей горой, поросшей лесом. Оттуда беспрестанно садили по Пулкову батареи противника. Над Красным Селом поднимались клубы густого дыма — там горели дома.
Бубякин уже слышал о недавней схватке с врагом группы комендоров морских орудий у Глиняной горки. На них напали фашистские автоматчики. Моряки сцепились с ними в рукопашную, передушили по одному. Комендоров поддержали ополченцы. Молодцы ребята! Как жаль, что тогда с вами не было Бубякина… Но и к комендорам его не послали. Не послали и в 7-ю морскую бригаду. Он даже был несколько озадачен. «Может, потому, что у меня лицо такое от ожогов?» — гадал он.
Впервые почувствовал себя бесконечно одиноким. Ни одного знакомого! В госпитале он со многими сдружился, у моряков расспрашивал, не знают ли о судьбе подводной лодки «Щ-305», не встречались ли с Иннокентием Макухиным. Все верил, все надеялся. Но никто ничего утешительного ему сказать не мог. Много нашего брата-морячка полегло и в Эстонии, и под Ленинградом… Иногда он доставал из портсигара последнее письмо Кати Твердохлебовой Иннокентию и тупо перечитывал его. Прежней злости на Катю не было. Ладно, живите счастливо… Должен же кто-то добывать сейчас руду. Руда очень нужна. А какой вояка из того же Пашки Неганова? Плоскостопие да и худосочный парень-то, чего нашла в нем Катя? Значит, Иннокентию не судьба…
Эх, встретить хотя бы одного знакомого!
Знакомого не встретил. Наверное, с подводной лодки так никто и не спасся тогда.
Горячее было время, горячее. Только за один месяц фашистские самолеты сбросили на Ленинград почти пятьдесят тысяч зажигательных бомб и тысячу фугасных. Люди не успевали тушить пожары. Гитлер решил сровнять Ленинград с землей, а население уничтожить.
Враг вплотную подошел к Пулковским высотам. Дивизия народного ополчения, оборонявшая высоты, обливалась кровью. Спешно прибывали добровольцы из Выборгского, Дзержинского, Василеостровского и других районов Ленинграда.
Командир дивизии генерал-майор Зайцев и комиссар Смирнов, конечно, жалели интеллигентный люд, старались использовать на подсобных работах, но добровольцам такое отношение казалось чуть ли не оскорбительным, и каждый из них жестоко отстаивал свои права на передовую. В числе этих интеллигентов был и некий Дягилев, с которым бывалому моряку пришлось вскоре познакомиться.
Здесь, на Пулковских высотах, начальник штаба майор Гуменник небрежно перелистал его документы, несколько минут разглядывал Бубякина красными от бессонницы глазами, потом сказал озабоченно:
— Куда же определить тебя, морячок? Сибиряк. На медведя небось хаживал?
— Было дело. На берлогу — это мы запросто…
— А как это вы берлогу обнаруживаете? — неожиданно заинтересовался майор.
— Так то проще пареной репы. У нас в Сибири сугробы — метром меряй. Идешь, скажем, на лыжах по тайге. Мороз градусов пятьдесят. Глядь, а из снежной отдушины валит пар. То она и есть, милая. Медведь — зверь беспокойный…
— Ну, а кем работал до призыва?
— Всяко. Был одно время кладовщиком на складе взрывчатых материалов. О Заярском руднике, наверное, слыхали. На том руднике мою карьеру погубила самая обыкновенная полевая мышь. Я с детства тех мышей боюсь — пужаный, значит. Ну, мышка пробралась в склад, залезла в мой сапог. Стал я натягивать сапог. Голенище узкое. До половины натянул. Тут мышка заволновалась, стала подпрыгивать. Заорал я благим матом, упал, стал по полу кататься. Прибежала охрана. Начальник склада на меня волком смотрит: «Что же это, говорит, вы мышей среди динамитов развели? А если эта тварь в ящик с детонаторами заберется? Взлетит все имущество вместе с вами на воздух… Приказываю переловить мышей!» — «Наймите себе кота, отвечаю, а я мышей ловить отказываюсь. В молотобойцы уйду…» И ушел.