Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Так твоей вины в том нет. Почто расплачиваешься? Ты ж меня не знаешь совсем, чужая я.
– Все что надо, я знаю, – Норов плеснул себе взвару.
– Откуда ж? – всплеснула руками тётка. – Мы и не говорили с тобой до сего дня.
– Слова что? Звон пустой. Дела за тебя говорят. Ты сама в бедности жила, а сироты не бросила. В чужом дому нахлебницей быть отказалась. Да и не робкого ты десятка, Ульяна Андревна. Так поглядеть, в Порубежном тебе самолучшее место.
– И мне по сердцу, – призналась тётка. – Люди тут крепкие неболтливые. Дело свое разумеют. Да и при таком хозяине куда как отрадно.
– А Настасье Петровне? – Норов взглянул на боярышню.
Та посыпала хлеба солью, да уж собралась укусить, но до рта не донесла. Так и сидела, ресницами хлопала.
Вадим уж очень старался не смеяться, но не удержался и хохотнул. А и было с чего! Щеки у Насти румяные, глазенки огромные, а брови изогнуты до того удивленно, что их под кудряшками и не видно.
– Вот всегда с ней так, – засмеялась Ульяна. – Хочешь, не хочешь, а захохочешь.
– Так я же ничего… – Настя положила кусок на стол.
– Так и я не со зла, – Норов улыбку спрятал, любовался девушкой. – Ты ешь, боярышня, ешь. Ну, а мне пора, – с лавки поднялся неохотно. – Слышу, ратные на подворье влезли.
Шел по сеням, посмеивался, а у дверей встал, как вкопанный. Ведь напрочь забыл, что Настасья приветила кого-то у ворот крепости. С того и лик Вадима стал суровым, а кулаки сами собой сжались.
Таким и вышел к воям на крыльцо:
– Все здесь? Митроху не вижу Шебутного, – злобился Норов.
– Тут я, – откликнулся жилистый ратник.
– Ну коли тут, слушай… – И обсказал как и которого дня выдвигаться в Гольяново.
Потом вои долго и степенно разговор вели: о вороге, о лошадях и распутице. Много позже десятники попросились в гридню для тайной беседы, а ушли ввечеру по темени.
Норов скинул с плеч кафтан, снял опояску и прислонился спиной к стене. Хотел кликнуть девку какую, чтоб снеди дала, да раздумал. Прихватил шкуру с лавки, завернулся в нее и улегся. По давешней привычке перед походом спать ложился рано.
Поутру проснулся от кряхтения, разумел, что писарь влез в гридню:
– Чего тебе неймется-то, старый? Иди досыпай, – Вадим встал, потянулся.
– Вадимка, лоб перекрести. Чай, в Гольяново прешь, не на гулянку, – Никеша подошел ближе и преданно в газа заглянул. – Ежели что, писать-то кому? Дубровину иль сразу князю Борису?
– Тьфу, болячка старая, не каркай, – Вадим все же перекрестился на образ. – Дубровину пиши, он ближе. И вот еще, к тебе боярышня будет ходить, помогать. Не замай девицу, Никеша. Приеду, вызнаю.
– Ты на сколь едешь? – писарь оживился, заулыбался.
– Как бог даст, – Вадим прищурился. – Что лыбишься? Рад, что хозяин из дому?
– Чему рад, не твое дело. Иди хоть морду умой, косматый.
На дворе Вадим умылся, вздохнул легче, да и пошел в ложню надеть чистого и доспех приладить. Едва накинул на себя мятель, опояску вздел, услыхал голосок Настасьи в сенях, подивился, что так рано поднялась и уж вышла из ложни.
Себя не сдержал и потянулся глянуть, что забыла поутру в сенях кудрявая. Выйти-то вышел, а застал лишь кончик девичьей косы, да и он вскоре исчез за дверьми.
– Куда это она? – шептал, а самого уж несло вон из дома за боярышней.
Та шла торопко, за ней поспешала Зинка. Вышли обе с подворья и потянулись прямиком к воротам крепости. Боярин не отставал, но и не догонял, не хотел пугать, а что хуже – дураком показаться.
На беду дождь с неба посыпался, да мелкий, колкий. Норов порадовался мятлю, а вот за боярышню – огорчился. Шла Настя в худых сапожках, да по сырости. Облезлая шубейка вымокла, мех скукожился, а кудряхи под простой шапочкой поникли, прилипли к щекам.
У ворот увидал конного с большой сумой и вмиг разумел – шла боярышня весточку послать отцу Иллариону. Обрадовался чего-то, вздохнул легче.
– Здрав будь, – Настя подошла к гонцу. – Ты в княжье городище?
– Здрава будь, красавица, – парень спешился и встал рядом с боярышней. – Меня проводить пришла? – и улыбался, дурень, так, что у Норова зуб крошился от злости.
– Весточку свезешь? – протянула дрожащей рукой бересту в холстинке. – Церковь на высоком берегу, отцу Иллариону.
– Чего ж не отдать, отдам, – потянулся забрать послание. – Три деньги с тебя.
– Три? – Настя, по всему видно, растерялась.
– Меньше никак, – парень брови изогнул жалостливо. – Путь неблизкий. Коню прокорм, мне ночлег. Да и в городище ночь стоять. Я б деньгу тебе скинул. По рукам?
– Две? – Настя едва не плакала. – У меня одна.... И вот еще медяк.
– Прости, красавица, не возьмусь. Дело мое непростое, себе в убыток никак, – вздохнул жалостливо.
Вадима будто пламенем обдало – горьким, отчаянным. Смотрел на боярышню, жалел так, что хоть волком вой: мокрая, озябшая, несчастная. А что того хуже – горе в глазенках заплескалось, да такое, будто у дитя гостинец отняли и обидели до горки.
– Что ты, не винись, – улыбалась парню, слезы глотала. – Видно не судьба нынче. Другим разом отдам. Легкого тебе пути, – кивнула.
– Что ж не судьба-то? – Вадим двинулся к гонцу. – Прими, – достал из-за пояса горсть серебрушек.
– Благодарствуй, Вадим Алексеич, – парень поклонился. – Доставлю вперед всех, – забрал из Настиной дрожащей руки послание и отошел поскорее, прихватив поводья конские.
– Боярин... – кудрявая смотрела так, будто он ее золотом осыпал и сверху каменьев самоцветных положил.