Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
Норов насупился, взглядом злым высверкнул, напугал бедняжку так, что попятилась от него. Досталось и Зинке, стоявшей в стороне: бровь изогнул, и смекалистая девка отскочила шагов на десяток, укрылась за заборцем ближнего домка.
Вадим уж собрался обругать кудрявую, но смолчал, только кулаки сжал. Смотрел в глаза бирюзовые, да разумел, что тонет, а помощи ждать неоткуда.
– Спасибо, – Настя хоть и дрожала, но шагнула ближе и уж собралась поклониться.
– Не смей, – прошипел Норов. – Кланяться не смей. Ты боярского рода, не чернавка. Помни себя и меня не позорь. Хватило и того, что деньги у тебя не сыскалось.
Ругал, да злился не на нее, на себя, дурня. Жалости хлебнул сей миг, а она слабым делает, мягким, как серединка хлебная. Такого Норов за собой не помнил, потому и зверел.
– Прости, Вадим Алексеич, не подумала я... – голову опустила: с мокрой шапки на щеки текла вода, капало и с волос.
Норов хотел уж заорать во весь голос, но не смог. Скинул с себя мятель и укрыл бедняжку:
– В дом ступай, согрейся. Скажи тётке, чтоб в гридню ко мне пришла.
От автора:
Зернь – азартная игра в небольшие косточки с белой и чёрной сторонами. Игральные кости находили при раскопках в Новгороде и датировали находку X веком. Азартные игры были довольно распостранены на Руси.
Глава 11
– Настька, что ты копаешься? – Ульяна притоптывала ногой в нетерпении. – Сколь еще ждать?
– Иду, тётенька, – Настя приладила поясок.
– И чего боярину вздумалось приодеть нас? – оглядела девицу. – Серебра отжалил, не поскупился. Видно пришлись ему, приглянулись. Жаль, не спросила почему один живет, жену в дом не ведет. Детишек бы наплодил, все легше бы было, отраднее. Хотя, какой же родовитой захочется в крепости сидеть, от стрел прятаться, – тётка наново оглядела боярышню, прищурилась. – Настасья, вот бы тебе такого жениха. Богатый, сильный и смирный. Чего уставилась? Самое то для тебя, растяпы. И что с того, что ты рода худого, у него, чай, злата в достатке. Да и сам изверг*, кого ему еще, ежели не сироту боярскую?
Настасья обомлела и с размаху уселась на лавку. Знала, что тётка просто так словами кидаться не станет и, если уж чего удумала, так тому и быть.
– Тётенька, да как же? Не пара я Норову, не пара, – пропищала, испугавшись. – Ты на меня-то посмотри. Какая ж из меня хозяйка Порубежному?
– Не наговаривай на себя. Все ты можешь, когда хочешь, мне ли не знать, – Ульяна уселась рядом с боярышней, в глаза заглянула. – Тебе Норов-то как? Не противен?
Настя сей миг и захотела крикнуть, мол, противен, постыл! Но смолчала, разумея, что боярин Вадим ни единого разочка не обидел ее, сироту, еще и привечал, помогал, укрывал от тёткиного гнева.
– Тётенька, голубушка, не о том я мечтала, не того ждала… – призналась. – Миленькая, не могу я в крепости, душно мне, грудь сжимает. Не улицы, закутки малые! За ворота не выйдешь, в окошко смотреть не на что, кругом заборы, стены крепкие. Христа ради, не сватай Норову! Если обуза я тебе, так пусти к отцу Иллариону. При церкви жить стану, работать, как и другие, – заплакала тихонько.
– Дурища, – Ульяна и не сердилась. – Ты знаешь каково простой-то жить? Спину гнуть с утра до вечера, да и всякий день ждать, что обидят иль похолопят. А тут на всем готовом и при сильном муже. Настя, ты сама помысли, он же парень-то неплохой. Что непростой, так не спорю, но не душегуб, не самодур.
– На что я ему? – Настя утерла мокрые щеки. – Он вон какой, а я кто? Нужна ему такая жена?
– А чем это ты плоха? – тётка аж перстами хрустнула. – И при уме, и при теле. Девочка ты сердечная, хорошая.
– Сама же говоришь, что растяпа я, – Настя уж разумела, что тётка от своего не отступится.
– Так я в назидание, чтоб нос ты высоко не задирала, – Ульяна будто оправдывалась, а вот Настя не поверила.
Знала, что тётка к ней с прохладцей, а временами и вовсе с лютым морозом. Разуметь не могла, почему так? И от себя не отпускает, но и к себе не приближает.
– Воля твоя, – Настасья говорила тихо, покладисто, но уж чуяла за собой гневливость, что просыпалась в ней редко, но метко. – Хочешь сватать, сватай, но знай, тут жить не смогу.
Ульяна кулаки сжала, смотрела и тревожно, и сердито:
– Уперлась? Опять? Настасья, ты головой своей пустой помысли, кому еще тебя отдать? – злилась. – Купчине мелкому? Десятнику из крепости? А тут боярин, разумеешь?
– Сгину я здесь, – Настя говорила негромко. – Лучше чернавкой при отце Илларионе. Да и с чего ты взяла, что Норов на меня глянет? Быстрей леденец купит, чем колечко на палец взденет. Он и смотрит-то на меня, как на сестренку младшую. Видно, своих не было, а тут я попалась….
Тётка встала с лавки, походила по ложнице и остановилась у образка в углу. Стояла долгонько: то ли молилась, то ли вопрошала о чем.
Настасья не мешала, сидела смирно, сжимая кулаки. Все думала, сможет ли прожить одна без Ульяны, да примет ли ее добрый Илларион, не погонит ли, не упрекнёт ли в строптивости. Думок своих боялась. А как иначе? Едва ли не впервой задумалась, чтоб тётку оставить.
– А если б Норов не тут жил, а в княжьем городище? Тогда б послушалась меня? – Ульяна глядела строго.
Вот тут боярышня призадумалась и крепенько. Боярин Вадим чудился ей добрым и щедрым. Промеж того и здоров был, и крепок, и спокоен. Насте нравилось говорить с ним, да и просто слушать, видеть глаза его добрые и с хитринкой.
– Ну что молчишь?! Отвечай, окаянная! – Ульяна прикрикнула, тем и удивила Настю.
– Тётенька, не пойму я, с чего ты вдруг принялась меня выспрашивать? Раньше сама за меня думала.
– Раньше… – опять уселась на лавку рядом с боярышней. – Раньше ты девчонкой была, а ныне – невеста. Умом-то знаю, что Норов лучшее для тебя, а вот… – замялась, вскочила и заметалась по ложнице, а после опять остановлась под образом.
– Тётенька, голубушка, ты не захворала? – Настасья затрепыхалась, затревожилась.
– Здорова… – помолчала. – Я б отдала тебя за Норова. Хочет он, не хочет – дело второе. Захочет, коли я возьмусь сватать. А вот ты, Настька, поперек мне… Не трепыхайся, не сержусь я. Ты не обуза, но и любить тебя не могу.
Настасья задохнулась, руку к груди прижала, дожидаясь слов тёткиных.
– Что смотришь? Правду сказала, давно уж надо было, да все ждала чего-то. Мать твою прокляла бы если могла, а отца…Петрушу…по сию пору люблю, хоть и в могиле он. Молчи, молчи, окаянная, не говори ничего, инако и я замолчу, – тётка прислонилась спиной к бревенчатой стене, руки опустила, да и сама поникла. – Меня Петру сватали, и все б сложилось, но на беду он мать твою встретил. Бедная, гордая, а он уперся, вот прямо как ты. Женился вскоре, а я так и осталась с дырой на сердце. В злобе пошла за боярина Суворова. Намаялась так, что тошно вспоминать. Знаешь ли ты, как гадостно, когда всякий день немилый подваливается? Да откуда тебе, девице, знать…