Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
Настя чуть попятилась, потянула руку из горячих пальцев Норова:
– Полина вечор пироги пекла постные. Так я подам? – отступила на шаг.
– Пироги, говоришь? – чуть нахмурился. – Подай. И сама с пирогами приходи, одному утричать тоскливо, – накинул на ее плечо рушник.
– Я мигом! – и бросилась в сени.
От автора:
Канопка - глиняный сосуд, выполняющий функции кружки
Телешом – голым
Глава 14
– О чем думала, Настя? Что в голове твоей кудрявой сотворилось? Взор такой откуда? – Норов метался по гридне, ждал боярышню нетерпеливо.
Остановился у оконца, не снёс покоя, да снова принялся бродить. Через миг уселся на лавку, положил руки крепкие на стол и задумался.
Такой боярышни он еще не видал: взгляд и горький, и сладкий, лик нежный, светлый, а меж бровей складка горестная. Хуже того – увиделась в ней не девчонка юная, но девица, да такая, что глаз не отвести. Плавность в Насте появилась, нежность теплая, а кудри уж не смотрелись потешными, а самыми что ни на есть шелковыми.
– Что стряслось с тобой, птичка-невеличка? – шептал Норов. – Обидел кто? Нет... – сам с собой разговор вёл, – от обиды красы не прибывает.
Вскочил, снова уселся и сей миг вызверился, себя укорил:
– Как баба, право слово! – крикнул, а потом услыхал шаги торопливые.
Через малое время в гридню вошла Настя: в руках кувшин, горшок с кашей, исходящей паром, а на плече долгий чистый рушник.
– Тётенька Поля проснулась и каши запарила, – суетилась, расстилала на столе белую холстинку. – Садись, Вадим Алексеич, сейчас и пирогов принесу, – положила ложки и бросилась вон.
Вадим, себя не узнавая, улыбнулся, забыл давешнюю злость, будто и не было ее никогда. Глядел, дурилка, вослед Настасье и если б не уряд, пошел за ней. Ждать-то муторно, несладко.
Да боярышня долго не возилась и вскоре явилась с пирогами, караваем и канопками:
– Изволь, – подала нож, подвинула боярину хлеба, а сама встала рядом со столом, как и положено хозяйке.
Норов указал боярышне на лавку:
– Садись, Настя, в ногах правды нет, – а потом и сам присел, взялся за каравай. – Горбушку? Плесни медка, вода в бочке студеная, по сию пору щеки горят, согреюсь.
– И каши, – Настасья раскраснелась, потянулась к горшку. – Тебе с горкой, без?
– Стои, каши из горшка не выкладывай. Самая вкуснота, когда она с дымком в посудине, – Вадим будто проголодался сильнее. – Ложку бери и черпай. Да что смотришь? Бери, сказал.
Она и не перечила, взяла ложку, зажала в кулачишке, как дите малое, и потянулась за варевом, а когда ухватила, дуть принялась на горячую: щеки румяные, губы яркие, очи блескучие. Норов глаз не сводил с Насти, примечал и шею нежную, и завиток мягкий над ушком, и изгиб бровей – тонких и темных.
– А ты? – Настя замерла с ложкой у рта. – Чего ж не ешь? Может, иного чего принести? Так я мигом! – потянулась с лавки.
Норов развеселился, ухватил боярышню за косу, сидеть заставил:
– Куда ж ты все бежишь? – говорил, лаская шелк волос, зажатых в кулаке. – Привязать тебя, чтоб остановилась? Ты уж скажи как вязать? За ногу иль за руку?
Она засмеялась, косу свою потянула из боярской ладони:
– Куда ж мне бежать? Ворота крепкие, заборы высокие. Далеко ли убегу? Не вяжи, Вадим Алексеич, – просила шутейно. – Отпусти.
– Не отпущу, – брови грозно свел, веселил кудрявую. – Меня дед Никеша проклянёт, – и зачерпнул из горшка.
– Как так? – Настя снова замерла с ложкой.
– А так, – Вадим в охотку жевал горячее варево. – Кто ж за него будет буквицы выводить? Без тебя и не посопишь днем на теплой лавке, да и некому будет девку кликнуть, чтоб взвару принесла иль пирогом угостила. Признавайся, Настя, как на духу, гонял тебя писарь зловредный?
– Отчего же зловредный? – Настя смотрела, будто укоряла. – Деда Никеша добрый, веселый. С ним и посмеяться, и слова мудрого услышать.
– А я ведь не спрашивал какой Никеша. Знать хотел, гонял, нет ли? – сказал и разумел, что тёткина наука уж очень занятно в Настасье проросла: и ложью боярышня не грешит, но и правды из нее не вытянешь, если сама того не захочет. Не иначе привыкла недоговаривать, чтоб не получить затрещины.
– Старенький он, немощный, – жалела писаря. – Мёрзнет все время, да и тоскливо ему.
– Вон как, – голову склонил к плечу, смотрел неотрывно на чудо кудрявое. – Еще и веселила его? Чем же, Настёна?
Она долго молчала, опустив голову, а потом глаза подняла и глянула прямо на Вадима:
– Старый, что малый. Ему заботы хочется, и чтоб любили, нежили. Разве тяжело взвару подать иль накинуть душегрею на озябшего? Невелик труд баснь рассказать иль песню спеть, а старику отрадно. Да и себе счастья хоть малую толику стяжать. Говорят, что словом благодарственным сыт не будешь, а ведь доброе слово богу слышно, – говорила тихо, уверенно.
Вадим на миг дар речи утратил: боярышня духом-то крепче, чем чудилось. Видел всякую Настю: и испуганную, и заплаканную, и покладистую. А вот такой, которая защищать принялась хитрого дедка – никогда. Разумел Норов, что и упрямством не обделена.
– Говоришь, немощный он? – прищурился. – Я вот тебе тоже баснь расскажу про Никифора. Второго года в кузнечной сторонке коню подковы меняли, малость обожгли, и животина с перепугу понесла. Народ врассыпную, а Никеша, как на беду, замешкался. А через малый миг припустил так, что обогнал жеребца. Полы зипуна подобрал и на забор сиганул. Я долго еще стоял, глазами хлопал и верить в то отказывался. По сию пору думаю, что надо бы мне заместо коня на писаря седло кинуть. Верь, Настёна, ни один ворог от этого проворного дедка не убежал бы. Хоть по лесу, хоть по полю, хоть по городищу.