Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Не боюсь, боярин, – прошептала и голову опустила. – Тётенька велела в другой ложнице спать. Сказывала, ты отдал. Благодарствуй, просторная. Пойду я, поздно уж, – поклониться собралась.
– Постой, не уходи, – взялся за руку тонкую. – Побудь недолго.
– Вадим Алексеич, что ты, – руку тянула из горячих пальцев. – Нехорошо.
– Что нехорошо? – не пускал. – Что я тебе встретился?
– Боярин, отпусти, – трепыхалась. – Увидят, дурное говорить будут.
– Пусть говорят, то ненадолго. После свадьбы умолкнут, кланяться тебе станут, – чуял Норов, что слова говорит не те, но уж поздно: вырвалось, не воротишь.
– Не надо, – голосом дрогнула. – Не надо мне поклонов. Вадим Алексеич, пусти.
В тот миг на бабьей половине дверь скрипнула, послышались девичьи голоса:
– Анька, вот ты клуша. Как исподнее забыла в мыльне? Достанется тебе от боярыни.
– Зинушка, типун тебе на язык! Бежим и соберем все. По темени никто и не заметит.
Шаги-то совсем близко, того и гляди выйдут из-за угла, увидят.
Норов не долго думая, обхватил Настю и потянул в ложницу свою, едва успел дверь прикрыть. Боярышню из рук не выпустил. И знал о том, что отпускать не захочет ни за злато, ни за благодать, ни за страх смертный.
– Успели, – жёг взглядом кудрявую. – Не трясись.
Она молчала. Норову на миг почудилось, что и дышать перестала.
– Что? Ну что смотришь так? Ворог я тебе что ли? – и злобился, и печалился. – Глаза твои окаянные... Уж какую ночь снятся, спать не дают. Настя, скажи хоть слово.
– Боярин, отпусти, – и заплакала тихонько.
Норову будто железом каленым по сердцу мазнуло! Встряхнул легенькую девушку раз, другой и заговорил горячо:
– Зачем плачешь? Беда какая? Иль я чёртом тебе вижусь? Настя, смотри, как раньше смотрела, улыбку кинь, – потянулся к боярышне и зарылся лицом в душистые волосы. – Знаю, что не люб тебе, но ведь и не противен. Настя, пташка, чем нехорош? – шептал, задыхался.
Разум обронил и не чуял того, что боярышня отталкивает, изо всех силенок рвется из рук Норовских. Опомнился уж тогда, когда уронила кудрявая глиняную канопку и та со стуком упала на пол.
– Отпущу, не трепыхайся, – вздохнул тяжко. – Настя, дурного не сотворю. Разуметь хочу, что тебе надобно. Что дать тебе? Проси, указывай. Отказа ни в чем не будет. Хочешь очелье златотканое? Иль бусы с самоцветами?
Настасья шагнула от Норова, руки к груди прижала и пыталась слезы унять:
– Боярин, зачем же торгуешь меня? Ты и так все порешил, чего ж зря тратиться, – утирала слезы рукавом рубашонки.
Норова проняло, да еще как! Сказать, что любви у нее торгует, так и вовсе возненавидит. Купить можно всякого, но только не тепла сердечного. А вот того тепла и хотелось аж до темени в глазах.
– Не торгую, кудрявая, все, что есть отдаю, – смотрел на девушку, разумея, что напугал ее. Сам себя пугал, такого одурения за собой и не помнил. В бою и то тише был...
– Отдариваться нечем, – глядела сквозь слезы, вроде, и жалела его и боялась.
Норов руки опустил, поник, смотрел на боярышню и дивился красоте девичьей. Волосы шелковые покровом по спине, глаза, что камни драгоценные. Под рубахой грудь высокая трепещет, стан стройный покоя не дает...
– Настёна, ведь не отступлюсь, – правду молвил. – Если б не дал тебе слова ждать, свадьбу справили на Красную горку. И неволить тебя не хочу, и отпустить сил нет.
Она голову склонила, стояла молча, а потом вздрогнула и к дверям ложницы двинулась. Не пустил Норов, взялся за волосы шелковые и к себе потянул. Руками крепкими обвил, прижал к груди и целовать принялся.
Кровь забурлила, разум потух... И вовсе бы не отпустил девицу, но разумел, что стоит она столбушком, сносит безвольно ласки его.
Отступил, смотрел, как текут по щекам ее слезы, да сам себя корил. Без слов подобрал с лавки охабень теплый и накинул на тонкие плечи:
– Ступай, любая, озябнешь, – и подтолкнул легонько к двери.
От автора:
Страда – напряженная летняя работа на полях (в период косьбы, жатвы, уборки хлеба), а также время, пора такой работы.
Глава 16
– Настька, да что ты спотыкаешься? – шипела тётка Ульяна. – Не с той ноги встала?
Боярышня и рада бы ответить, но слов не отыскалось. Рассказать, что ночью глаз не сомкнула? Вертелась на лавке и горе свое нянькала? Промеж того проулок, по которому шли, уж больно узок был да тесен. Заборцы близко друг к дружке, кусты, что по теплу взбухли почками, насажены густо: неба не видать, воздуху не глотнуть. Задыхалась Настасья, но тётке о том не сказала, не захотела тревожить. Молвила иное:
– Подол у нового летника долговат, – прошептала. – Не привыкла еще.
– Так привыкай, инако упадешь и расшибешься, – Ульяна оглядела узенькую улочку и указала перстом на подворье. – Зина, сюда нам, нет ли?
– Туточки, боярыня, – румяная деваха улыбалась. – Гуляевых.
– Добро. Ты ступай, обожди нас у воротец. Мы кружев торговать, – Ульяна взяла за руку боярышню и ступила во двор.
Настя огляделась, увидала кусты боярышника вокруг дома. Вслед за тем улыбнулась горько: не помог Глаше оберег*, не схоронил от обидчика.
Утресь тётка шепнула, что идти надо в чужой дом да по важному делу, намекнула, что девице помочь, какую обидели. Настя расспрашивать не стала, кивнула и собралась. Думки в голове не о страдалице Глаше, а о себе самой, несчастной. Промеж того и о боярине Норове, и об Алексее…
И ведь думки-то непростые, сплошь неотрадные. Норова боярышня опасалась, а за Алексея тревожилась! Нынче увидала его на подворье боярском, приметила и губу разбитую, и синеву на щеке. Парень улыбался ей, а она – трепыхалась.
– Здрава будь, хозяюшка, – Ульяна улыбалась тётке бледной, что вышла приветить на крыльцо. – Говорят, дочь твоя кружева справные плетёт. Так ли?
Ульяна говорила громко, видно углядела, что соседи навострили уши, повисли на заборе, смотрели на важных гостей.