Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Вадим Алексеич, ты чего ж молчишь? – Ульяна брови высоко возвела, должно быть, удивлялась. – Здоров ли?
– Здоров, – Вадим вошел в разум. – Боярыня, на два слова, – и пошел от крыльца.
На подворье людно: народ пришел боярина проводить и с ним десяток ратных. Коней седлали, суетились возле воев, подавали снеди, прятали в переметные сумы. Девки стояли молчком, улыбки кидали ратным, те подкручивали усы, посвистывали. Тетка Полина – необъятная рыхлая баба – лезла к Борису, протягивая свежий румяный каравай. Гомонливо, да отрадно. А как иначе? Не на рать провожали, знали, что вернутся.
Норов шагал широко, тётка семенила за ним, молчала и не лезла с речами, пока боярин не остановился и не обернулся к ней:
– Ты вот что, Настасью отпускай на берег. Писарь у меня старый совсем, а за мытом глаз нужен вострый, – врал Норов и не краснел.
Боярыня долгонько смотрела на Вадима, слов не кидала, а потом, будто решилась:
– Отпущу, – кивнула и улыбнулась хитро. – Тебе лучше знать, куда ей можно, куда нет.
– С чего это вдруг? Ты ж завсегда противилась. Помню, гневалась, когда я отправил ее одну к Ольге.
Ульяна огляделась, будто хотела увериться, что боярышня далече и не слышит, а потом шагнула ближе к Вадиму и высказала:
– Почему же вдруг? Вижу, заступник у Настасьи появился сильный да умный. Так чего ж я поперек становиться буду? – прищурилась. – Что смотришь? Думал, не знаю ничего? Думал, ослепла я? Глядишь так, что на Насте едва летник не горит. Иного кого давно б уж погнала от боярышни, но в тебя верю крепко, ты не обидишь, не опозоришь.
Норов лицом не дрогнул:
– Договаривай.
Ульяна утерла рот платочком и высказала:
– Рать собираешь? За тем и к князю идешь на поклон? Спорные земли воевать? Порубежное откроешь, когда ворога одолеешь, не иначе. Да и веси ближние к рукам приберешь. Так ли?
– Молодец, верно разумела, – сказал от души, но прищурился сурово. – Чего хочешь от меня? Ведь не просто так ты о весях разговор завела.
– Мураново, – проговорила тётка и взглядом осерьезнела. – Весь малая, а земля там хорошо родит, про то ведаю. Торг большой близко и Тихонова пустынь.
Норов раздумывал, с ответом не спешил, но все же, высказал:
– Землями владеть только муж может. Себе весь хочешь? Не трать времени напрасно, не выйдет.
– Нет, – оправила убрус* богатый. – Если не сладите с Настей, туда ее увезу. Домок какой никакой справлю сама, от голода не помрем. Твоего злата мне не надобно.
– Вон как, – Норов взялся за опояску. – Дружбе нашей конец, верно я разумел, Ульяна?
– Не услыхал ты меня, Вадим, – тётка головой покачала. – Если не сладите, увезу. И не посмотрю на то, что ты Норов. Неволить девку не дам, так и знай, – Ульяна запечалилась. – А про Мураново упреждаю, чтоб потом не удивлялся, что живем на твоей земле. Иль погонишь?
Вадим злобу унял. Ульяна удивила: не чаял встретить такой отпор.
– Еще не укусила, а жевать принялась, – бровь изогнул. – Мураново покамест не мое, и только богу ведомо, осилю с ворога иль нет.
– Ворога осилишь, об том и не печалюсь, не тревожусь. Ты всех осилишь. А Настя… – тётка вздохнула. – Вадимушка, я б рада была тебе ее отдать. Но силком не позволю, за нелюбого не пущу. Своей участи ей не желаю.
Помолчали оба, а потом уж Вадим рассказал:
– Вчерашним днем согласилась пойти за меня. Уговорились ждать со сватовством до шапки лета.
– И ведь смолчала! – тётка осердилась. – Ни одного словечка мне не кинула! Ну погоди, негодница, ужо я тебе! Я за нее воюю, а она как воды в рот набрала!
– Погоди ратиться, Ульяна, – Норов и запечалился, и озлобился разом. – Ты силком ее не пустишь, а я насильно не возьму. Согласилась, то правда, но не своей волей. Донимал, вот и прогнулась.
– Так чего ж тебе еще? – Ульяна, улыбаясь, вопрошала то же самое, что и Норов всякий час у самого себя.
– Молока птичьего, – рыкнул Вадим, вызверился и пошел от боярыни прочь.
– Погоди, да погоди ты, шальной, – Ульяна топотала следом. – Не поспеваю за тобой.
– В дом иди, будет на сегодня досужих разговоров, – гнал от себя боярыню. – И впредь о том не говори, разумела? Озлюсь.
– Погоди, Вадимушка, – Ульяна положила белую руку на плечо боярина. – Дай обниму тебя за всех нас, за баб. Впервой вижу, чтоб муж бо ярый к рукам не прибрал то, чего хочется. Жалеешь ее, неволить не хочешь. – обняла Норова, прижалась головой к его груди. – Спаси тебя Господь, убереги.
– Ну будет, будет тебе, – приобнял тётку. – Ты плакать вздумала? Глазам не верю.
– Сам виноват, – тётка отпустила Норова, глаза утёрла платочком. – А ты как хотел? Пустил бабьего племени в дом, терпи.
Норов помолчал, оглянулся на крылечко, где стояла Настя: кудри рассыпались, руки кончик косы теребят, глаза по плошке. Вздохнул тяжко и высказал боярыне:
– Не сладим, вези ее к Иллариону. Он ее отрада и никто более.
– Знаю, Вадим, – теперь и тётка вздыхала тяжело. – Умирать стану, а не забуду, как увидал ее святой отец. Тем годом Насте семь зим стукнуло. Маленькая, помню, была, тощенькая. Одни кудри и росли, будто наколдовал кто. Бегалась по хоромам к рубашонке, ножки маленькие, ручки и того меньше. Очелье криво сидит, косы мешают. Я попа зазвала в дом, что мужа усовестил, поговорил с ним, он и пришел. Как ступил в сени, Настёна к нему и выскочила. Глазенки большие, смотрит на него и улыбается. Илларион тогда шагнул к ней, руку подал, а она возьми и ухвати его за палец. Стоит, щебечет ему, тот слушает, а у самого глаза мокрые. Тем днем и повел ее в церкву. Я за ворота вышла глянуть, а они идут по улице. Настя и поп и говорят, говорят.... – Ульяна слезы смахнула. – Моя в том вина, что ей матерью стать не смогла. Вся любовь ее, нежность вся Иллариону и досталась. Он дар такой принял и ответил стократ. Им девочка моя счастлива стала. Такое не забывается, Вадим.
Норов не ответил, кивнул и пошел к ратным. В седло взлетел голубем, высвистал десяткам и увел из Порубежного. Ни одного раза не обернулся, смотрел вперед себя, думал о всяком. А размыслить было о чем...
Спорные земли задолго до его, Вадимова боярства, случились. Князья за них хлестались поначалу, потом бросили гиблое дело: одни уступать не хотят, другие лезут, упираются. С того и сечи, и смерти напрасные и беда людишкам: голод, нищета да страх ежедённый. Однова решились разделить, так употели рядить, расплевались и сечи еще кровавее стали. Разбойников оружных прибавилось – грабежи пошли, разруха.