Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
А вот утро началось с сердитой тётки Ульяны, что влезла в ложницу и начала выговаривать Настасье:
– Чего удумала? Какие ладьи? Там, чай, иноверцы. Чего на них глядеть? Норов настрого указал, чтоб тебя пустила с писарем, а как пустить, коли на берегу ветер гуляет. А ты хворая, исхудавшая, – чесала Насте волосы, туго косу метала, накидывала на плечи расшитую душегрею. – Да где ж видано, чтоб боярышня писарем заделалась?
А Настасье любопытно стало, да так, что тоска унялась и будто муть перед глазами рассеялась. Терпела боярышня тёткину заботу, стояла смирно, а вот ножкой притоптывала от нетерпения. Насилу дождалась, пока Ульяна оправит поясок и пригладит кудряхи у висков:
– Тётенька, пойду я. Вечор боярин велел в гридню к нему идти, – Настя пошла к дверям. – Не хочу, чтоб дожидался.
– Ступай, – перекрестила. – Ты себя не замай, как устанешь, сразу домой иди. Зинку с тобой отправлю, чтоб приглядела.
Насте только и осталось, что вздохнуть и принять удушливую тёткину заботу, да то, что глаз с нее не спускала и будто козу на веревке водила. Но все ж радовалась Ульяниным хлопотам, зная, что та ее любит и тревожится о ней.
По сеням шла неторопко, раздумывая. А как иначе? Боялась Норова, а пуще всего того, как встретит? Вечор добрым был, а нынче не осердится ли? Не станет ли попрекать ее, глупую, что сбежать хотела? Подошла к дверям и одним глазком заглянула. Увидала боярина Вадима за столом, испугалась чего-то и отпрянула.
– Страшно тебе? – Голос Норова послышался. – Входи, не опасайся. Я девиц поутру не ем, вот разве что к вечеру.
Пришлось идти:
– Здрав будь, – поклонилась и голову опустила низко: стыд донимал.
– Я-то здрав, а ты? – голос боярина потеплел. – Если так дальше пойдет, тебе к поясу надобно камень потяжелее привязать, инако унесет ветром. Где потом искать?
Настя головы не подняла, но почуяла, что Норов смотрит горячо и неотрывно. Не хотела боярышня наново его печалить и себе тоски добавлять, потому и в глаза не глядела. А миг спустя, вздохнула легче: в гридню влез писарь, чихнул и принялся жаловаться на болячки.
От автора:
Утешница – тряпичная кукла для детей. Считалось, что она могла унять детские горести.
Глава 19
– Никеша, боярышню не замай, – шептал Норов, пока шли к реке. – Углядишь, что озябла иль устала, домой ее гони.
– Да что ж я, изувер? – Никеша поторапливался, семенил за боярином, оглядываясь на Настасью и Зинку, что топотала позади всех по извилистой тропе с пригорка.
– Не изувер, – согласился Вадим. – Ты похлеще будешь. Дай догадаюсь, сей миг усядешься на тюк и только тебя и видели. Прикажешь боярышне скакать? Товар считать и мыт накидывать? Никешка, увижу, ухи отрежу.
– Тьфу, заноза ты, Вадька, – ругался писарь. – Куда ей скакать-то? Одни волоса и остались. И как так девка истаяла? Ты ли, что ли постарался? Запугал красавицу нашу, насел и маешь.
Вадим смолчал, слов не сыскал. А и что ответить, если он и есть изувер? Прилип к девице смолой, запугал, еще и руки распускал, как подлеток нещупаный.
Шел Норов, вздыхал, оглядывался на Настю. Та послушно шагала за писарем, смотрела по сторонам и брови изгибала. Вадим не разумел, чему удивляется. Простору, непривычному после тесноты крепости, или зелени, что густо наросла за последние дни на деревах. Но рад был уже тому, что бледности на щеках поубавилось, румянец слабый наполз на дорогое лицо, украсил и ободрил.
– Дедушка, – Настасьин голосок долетел до Вадима, – а что делать надобно?
– Да ты не трепыхайся, дело простое, – писарь оживился и поравнялся с боярышней. – С ладей товар носить стану на подводы. Так надо счесть сколь. С бочки деньга, с тюка – половинка. Это мыт за проход по Норовским землям. Все записать, а ладейщикам берёсту с боярской прикладной*. Колотушку* я прихватил.
– А сколь ладей? – Настя семенила рядом с писарем, торопилась. – А прикладная какая? А колотушка большая? А кто приплывет? Деда, а где ждать станем?
Норов вздохнул легче: защебетала кудрявая. Вилась вьюнком вокруг зловредного писаря, выпытывала. Вадим не утерпел, обернулся на девушку: глаза бирюзовые по плошке, брови изогнуты, а кудряхи потешно подпрыгивают и на легком ветерке колышутся.
– Настасья Петровна, ты чего застрекотала-то? – дедок радовался. – Вот колотуха, а вот прикладная. Не оброни, инако боярин руки повыдергает.
Норов взялся за опояску и остановился:
– Никеша, будет врать. Разговорился, не уймешь, – не хотел Вадим, чтоб Настя пугалась его лишний раз.
Дедок открыл рот ответить, а Настя – вот чудо – вперед него влезла:
– Что ты, деда, разве боярин так сделает? – глянула на Норова, но быстро потупилась. – Он бы никогда...
Вадиму сей миг захотелось и взвыть, и спеть разом. А как иначе? Его же кудрявая защищала, но перед ним же и виноватилась. Пока раздумывал, что лучше – песни орать или завывать – зловредный писарь рот открыл:
– Оно конечно, Вадим наш Алексеич ангел с крылами. Аж светится от безгрешия, – подтолкнул локтем Настю в бок. – И зачем ему мечи? Давно уж пора святостью ворога крушить.
Зинка, что шла позади всех, не сдержалась и фыркнула смешливо, Настя замерла, а миг спустя, приметил Вадим легкую улыбку на ее губах, будто отсвет той, что сияла на милом личике раньше.
Норову если и хотелось дедка унять, то вмиг и раздумалось: пусть веселит боярышню, а с него, Вадима, не убудет.
– Все верно, Настасья Петровна, не изувер я, – Норов напустил на чело раздумья. – Знаешь, с чего ворог обходит стороной Порубежное? Думаешь, сотни ратной боится? Никеша ужас наводит на лиходеев.
Настя смотрела недоверчиво, но в том увидал Вадим и толику любопытства.
– Не знала? Вся округа боится писаревой колотушки. Говорят, стукнет, так сразу семеро замертво падают. Куда мне с мечами до дедова оружия, – Норов брови насупил, кивал.
Настя улыбку спрятала, прижала к груди колотуху и отошла от дедка, мол, боюсь. Норов отвернулся, не желая хохотать, а вот Зинка прыснула и смеялась до того громко, что из ближних кустов птахи выпорхнули.
– Расколыхалась, не уймешь, – зловредный поругивался на Зинку. – Будет грохотать-то. А ты, Настасья Петровна, боярина поменьше слушай. Язык, что помело.