Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Тебе чего надо, Никеша? – Ульяна, видно, не осердилась. – Снеди какой? Исподнее новое? Ну говори, чего застыл?
– Ничего мне не надобно, боярыня, окромя доброго слова твоего и теплого взгляда, – завздыхал зловредный. – Ить целый день хлопочешь, а присесть, поговорить и некогда. Ты уж отдохни, Ульяна Андревна, взвару выпей, закуси пряником постным. Ныне видала чего творится? Игрища на заборолах. Я б и не пошел, а боярина как оставить? Один ведь, как перст, некому за спиной встать, пока стрелы метать будет. За Ольгой-то вон, цельное ее семейство, а Вадим Алексеичу к кому прислониться? Ты идти отказываешься, боярышню не пускаешь, а я старый совсем, коленки у меня ноют. Как на заборола лезть? – и вздыхал так тяжко, так жалостно.
– За Норовым сотня ратная, дед. Ты чего такое говоришь-то? – тётка удивлялась.
– То сотня, не родня, – вздыхал писарь. – Ну да ладно, пойду нето.
– Погоди, ты что ль родня?
– Так иной нет.
– Как это нет? Мы с ним в одном дому, боярского роду-племени! – Ульяна гневалась.
– Так ты ж идти отказалась и боярышню вон заперла. Придется мне, – писарь закряхтел, закашлялся. – Эх, присесть бы в тенечке на подворье. Тишь, благость. Послушать бы речей мудрых, а от кого? – ныл дедок. – Я вон вечор у Пашки Снулого вызнал как медовуху в бочку закатывать.
– У Снулого? – Ульяна, по голосу слышно, любопытствовала. – Никеша, у него самая дорогая, пахучая. За такую бочку ни много, ни мало золотом дают, – замолчала, а потом опять: – Ты чего хотел-то, дед? Взвару? Так я велю подать. Да и сама с тобой присяду. Убегалась утресь то в церкву, то по дому.
– А кто ж на заборола пойдет? Нельзя боярину урон чинить.
– Погоди, – тёткины шаги возле Настиной ложницы: – Настасья Петровна, ступай на игрища! За боярином встань!
Настя и Зинка переглянулись и вмиг ожили! Боярышня дверь отворила:
– Как скажешь, тётенька, – стояла смирно, опустив голову.
– И смотри мне, – тётка погрозила пальцем, – чтоб без дурости! Зина, наряди боярышню как должно да побыстрее! Тьфу, ты, пожалуй, нарядишь. Ступай за чистой водой, а я уж тут сама.
Ульяна кинулась к сундуку, принялась вытаскивать новые Настасьины наряды:
– Вот летник ни разу не надеванный. Рубаху вздень тонкую, очелье вот это. И серьги не забудь, – сложила добришко на лавку возле Насти и застыла, а потом уж спросила тихо: – Настёна, как мыслишь, старая я совсем? Подурневшая? – и взгляд кинула на боярышню печальный.
Боярышня и дышать забыла! Сколь себя помнила, а об таком с тёткой и не говорила. С того, должно быть, оглядела Ульяну неторопко, с разумением:
– Ты не девица, то правда, но подурневшей не могу назвать. Ты красивая, только уж больно туго плат носишь, будто старишь себя до времени. Да и летник твой очень темный. Знаю, милая, что ты хотела немаркий, но ведь нет у тебя скорби, так отчего чернить себя? Глаза у тебя красивые и брови, мне б такие. И стройная ты, тугая, будто девушка, – Настя улыбнулась и кивнула.
– Да? – Ульяна прошлась тонкими пальцами по летнику, потянулась к убрусу, а потом осердилась: – Вот же старая коряга! Напел мне в уши, а я затрепыхалась! Ох, Никешка, ох, змей!
– Голубушка, чего б не напел, правый во всем, – Настя обняла тётку. – К Пасхе скинь темное, колты новые навесь, такая красавица будешь, что глаз не отвести. Хочешь, я тонкую рубаху тебе сметаю? И вышивки по вороту пущу? Иль новый убрус золотом изошью?
– Дай тебе бог, деточка моя, – Ульяна погладила Настю по голове, поцеловала в плечико. – Куда уж мне. Бабий век недолог, сама знаешь. Чего ж наряжаться понапрасну? К чему?
– Себя порадовать и меня. И дедушку Никешу, – Настя прыснула.
– Болтушка, – и тётка развеселилась. – Нет, ну какой змей писарь наш. Язык-то без костей, и ведь так сладко поет, я аж обомлела.
– Деда Никеша правду сказал, – Настя пригладила завиток волос, что выбился из-под Ульяниного плата. – Тебе кто угодно скажет, что хороша ты.
– А и ты хороша, деточка моя, – тётка поцеловала в лоб. – Ступай, развейся, погляди на забаву. Настя, вот еще что, себя-то не роняй. Разумеешь, о чем я? Не укоряю, вины твоей нет, но упреждаю. Боярин глаз с тебя не сводит, такого только слепой не заметит, а он муж, он во власти, ты и опомниться не успеешь, как сманит. Я по сей день Глашку вспоминаю. Норов ее обидел, нет ли, теперь не вызнать, – Ульяна вздохнула тяжко. – Я б с тобой пошла, но на Ольгу глядеть охоты нет. До чего ж гордая баба! А склоки начинать при всем честном народе неурядно. Я ужо потом ей все выскажу, укажу ее место.
Настя после тёткиных речей про Глашу поникла, но лицо удержала, не стала показывать Ульяне, как тяжко слышать такое о боярине Вадиме.
– Ольга хорошая, – Настя обняла Ульяну. – Однова сказала, что при такой тётеньке как ты, мне бояться некого.
– Я ее одобрения не просила, не ей судить о боярыне, – Ульяна вмиг осерьезнела. – Настёна, пойми, в лихое время ты будешь в ответе за своих людей. Ты боярского рода, а стало быть, всему голова. Любой должон слушать тебя, указы твои исполнять и не упрямиться. Тем многие жизни спасешь. Сама помысли, вот сеча началась, боярин наш указывает бежать к лесу, а вои орут – надо к реке. И что выйдет?
– Так то рать, а тут жизнь обыденная, – Настя чуяла тёткину правоту, но хотела говорить: впервой во-взрослому беседу вела.
– Не скажи, – Ульяна принялась косу Настину переметывать. – Ольга горластая, вольная, говорит все, что на ум вскочит, тем и мне урон чинит. Кто ж станет слушать боярыню, с которой простая баба спорить принялась? Я-то ей отвечу, найду, чем хвост прищемить, но ведь и она под своей рукой лучниц держит, а стало быть, урон и ей. Власть на уважении держится, и чтоб в обе стороны. Мне поклонятся, я в ответ привечу. И никак иначе. Болтливого осажу, глупого наставлю, усердного одарю, бездельника накажу. Мне Норов доверил, я в ответе, я голова. И тебе бы пора начать боярскую повинность. После Пасхи станешь за девками следить по рукоделию. Научишься, а потом и за стряпухами примешься поглядывать. А уж после и работным указывать будешь.
– Тётенька, так не смогу я наказывать, – боярышня растерялась.
– Знаю, милая. Но ты не печалься, у всякой хозяйки свой подход. Ты добрая, тебя любят, ждут от тебя теплого взгляда и ласкового слова. А не скажешь ничего, не поглядишь, вот то и наказанием станет. Не смейся, такое иной раз больнее ранит, чем хозяйская плеть. Ты многое уж умеешь, только сама не замечаешь. Видно, пришла пора тебе власть передавать потихоньку.
– С чего бы пора? – Настасья брови изогнула удивленно.