Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
Норов глаза прикрыл, не желал смеяться при всем честном народе. Провздыхался и уж тогда сказал:
– Настёна, эдак я тебе до конца своих дней обсказывать стану. Так-то я рад, но забыл уж, с чего начинать. Давай, спрашивай по новой, – голову опустил и поглядел на Настины кудряхи.
Боярышня подняла к нему личико – глаза большие, блескучие – и посмотрела жалостно. Вадим и растаял, разумея, что ей в новинку, да и любопытно сверх меры.
– Стрелы метать будем в очередь. Первой Ольга, следом я, и так разов с десяток. Фёдор метки ставит, глядеть будет, чья стрела улетела дальше. Палки с собой взял, чтобы в землю втыкать, где стрела упала, – если б не лук в руках, ей Богу, обнял Настю: уж очень отрадно стоять рядом с ней, говорить и чуять ветерок на разгоряченном лице.
– Это дядьке Фёдору далече придется ходить, – Настасья потянулась глянуть вниз. – Высоко тут, Вадим Алексеич. И как только не страшно ратным в ночи сторожить. Сверзишься и рухнешь. Жаль, людям крыльев не дадено, а то бы… – и замерла, глаза прикрыла, улыбалась чего-то.
– А то что бы? – Норов бровь изогнул. – Улетела отсюда? Прямиком к отцу Иллариону? Крылом бы махнула на прощание, Настёна? Иль так бы меня бросила? – испугался, дурной, что и вправду, крыла себе отрастит.
Боярышня приоткрыла один глаз, потешно нос сморщила и улыбнулась:
– Махнула бы.
– Ах ты, курносая! – Норов озлился шутейно. – А ну как поймал бы?
– А как поймаешь, я же высоко, – смеялась и Настя, радовала ямками на щеках. И все бы хорошо, но долгая ее навесь зацепилась за кафтан Норова. – Ой…
– Вот тебе и ой, – Вадим прикрыл глаза рукой, смех давил. – Сама ко мне прилипла. Стой теперь, жди подмоги. Сразу упреждаю, я помогать не стану, мне и так хорошо. Не везет тебе, Настёна, с навесями. Помнишь, как во взваре их полоскала?
– Как не помнить, – Настя отцепила навесь от Норова кафтана. – Тётенька осердилась, а ты, должно быть, сразу разумел, что непутёвая я.
– Я сразу разумел кое-что другое, – Норов наклонился к самому ее личику. – Сама догадаешься иль обсказать?
– Обскажи, – и взглядом подарила до того нежным, что Норова пламенем обдало.
– Такое не обскажешь, слов не сыщется, – Вадим заслонил боярышню от людских глаз, потянулся, взял ее руку и приложил к своей груди. – Слышишь, сердце бухает? Не было тебя, оно и молчало, уйдешь – застынет навек, – сказал и глядел, как набегают светлые слезы, закипают в бирюзовых глазах боярышни.
– Да что тебе во мне, боярин? – Настя руки не отняла, стояла близко. – Ни красы, ни ума, ни злата.
Норов едва лук из руки не выпустил:
– Лучше тебя нет.
В тот миг Бориска закашлялся, тем и смахнул морок с Вадима; обернулся боярин, увидал, что ближник улыбку прячет в усах, брови изгибает и потешается безмолвно. Потом узрел и Ольгу, и семейство ее немалое, что встало уж на забороле.
– Здрав будь, боярин, – Ольга поклонилась. – И тебе здравствовать, Настасья, дочь Петра.
– Здрава будь, – Норов глянул на тётку и бровь изогнул, мол, долго шла.
– Доброго денёчка, Ольга Харальдовна, – а вот Настасья поздоровалась радушно. – Заждались тебя, не чаяли увидеть.
– Вона как, – Ольга подбоченилась. – Думала, испугаюсь и не приду?
– Что ты, – Настя головой покачала, – тревожилась за тебя. Вдруг занедужила иль иная напасть.
– Недуги меня стороной обходят, да и со всякой напастью управлюсь, – тётка голову высоко подняла, похвалялась.
Вадим хотел уж подшутить над горделивой, а тут Настасья заговорила, да тихо так, степенно:
– Стало быть, сыскались у тебя дела поважнее, чем люд честной. За что ж ты нас так? – глянула на Ольгу печально, без укора. Потом отступила на шаг, встала за плечом Норова. На тётку уж не смотрела, только на широкий луг у ворот крепости.
Норов долгонько ждал Ольгиного ответа и не дождался. Та осерьезнела, неотрывно глядела на боярышню, будто разумея чего-то:
– Тетиву новую на лук вязала, прежняя усохла малость, – сказала тихо и только лишь для Настасьи; а та, вот чудо, не ответила, глядела все так же, на луг.
Тихо стало на забороле: Бориска крякнул одобрительно, боярин Илья уставился на Настасью и брови поднял, видно, удивлялся.
– Правильно, Ольга, мы обождали и ворог обождет, – хохотнул Борис. – Вставай уж к бойнице.
Вадим молча обернулся к Насте, а та взглянула на него и зашептала тревожно:
– Вадим Алексеич, обидела я Ольгу, да? – вздыхала тяжко.
– Не боле, чем она тебя, – Норов головой качал, удивлялся. – Настёна, вот уж не думал, что бо ярое в тебе проклюнется. Без кнута отхлестала тётку.
– Не говори так, – Настя трепыхалась, тревожилась. – Тётеньки Ульяны наука не впрок пошла. Не получится из меня боярыня, не сумею, не смогу. Боярских дочерей сызмальства пестуют, власти учат, а мне того не досталось.
Норов долгонько глядел на кудрявую, склонив голову к плечу, потом уж и высказал:
– Ты только меня не кори, как Ольгу. Лучше обругай, но всегда в глаза гляди прямо, – задумался, но не смолчал: – А боярыня из тебя выйдет, хочешь того или нет. Обещалась замуж пойти за меня, иль я ослышался тогда у реки?
– Так ты ж отказался, – Настя руками всплеснула, наново стала похожа на девчонку. – Ругал меня всяко.
– Когда это я отказывался? – Вадим брови насупил. – Настя, ты не путай меня, я все помню.
– Да как же? – упиралась. – Сам сказал, не надобно тебе.
Норов рот открыл ругаться, да народец внизу зашумел, заулюлюкал: Ольга встала к бойнице, лук показала.
– Боярин, – прищурилась тётка, – ты на луг глядеть будешь иль на иное что? – хохотнула.
– Пускай стрелу, Харальдовна, остальное не твоя забота, – Норов опомнился и встал к другой бойнице.