Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Ну и что с того? – злобился Вадим.
– Боярин, ты ж ведь за Глашку мою порешил, – Настя признала голос Гуляева. – Ты ж ее спровадил подале от Порубежного. Мыслю, не первая она да и не последняя.
– Не первая и не последняя.
Потом тишина повисла, слышалось лишь тяжкое дыхание Гуляева – злобное, отчаянное.
– Обидел ты меня, боярин. Деньгой стыд ее прикрыл и мне об том ни полслова. Ты мне скажи, много таких девок порченных в Порубежном? Всех откупил?
– Тебе легче станет, коли узнаешь сколь их? – голос Норова уж слышался издалека.
Настя постояла еще малый миг, шагнула уйти, а потом рухнула в траву аккурат у ствола той березки, где благодарила Бога за дарованную любовь. Все продышаться не могла, рвала ворот рубахи, слезы сдерживала:
– Бывает....враз.... – шептала. – Господи, одарил иль покарал? За что?
Более ничего не сказала, сидела, покачиваясь, и укутывалась горькой тугой тоской. Тяжелее всего думалось о том, что Вадим вот так же, как и ее обнимал других, дарил поцелуи огневые и шептал те же самые слова.
Глава 28
– Ума лишилась? Куда? Зачем?! – Ульяна металась по Настиной ложнице, хваталась за голову, едва не рыдала. – Настасья, что в голову твою окаянную стукнуло?!
– Тётенька, отпусти, – боярышня головы не клонила, глядела прямо в глаза Ульяне.
– Настя, дочка, ты как мыслишь, у мужей завсегда совесть чиста? – боярыня унялась, присела рядом с девушкой на лавку. – Подумай, дурёха, может, разумеешь. У всякого за спиной девка есть, баба. У иного и десяток. И с того волосы на себе рвать? Бежать, сломя голову? Вадим любит тебя, только слепой не заметит. Чего там у него было, то быльем поросло.
– Сказал, что не последняя, – Настя и слезы не уронила, сидела будто мертвая.
– У каждого свой грех. Кто-то хмельное любит, кто-то руку поднимает на жену, у Вадима неуемность парнячья. Так не самое еще и зло, уж поверь мне, – тётка снова за голову схватилась. – И ведь надо было тебе услыхать такое.... Настя, я Норову верю. А даже если и были у него девки, так то простить можно. Ты ведь и сама его полюбила! Что смотришь? Думала, не вижу ничего?
– Тётенька, – Настя сползла с лавки, на колени упала перед Ульяной, – отпусти, Христа ради. Ты ведь обещалась мне, если не сладим, увезешь меня. Так я сама уеду, сама! Ты тут счастлива будь, а мне, видно, в ином месте жизнь свою творить.
Тётка положила руку на макушку Настасьину, глянула в окно на темное небо, вздохнула:
– Не поверила бы про Норова, коли не твои слова. И ведь как ходил вкруг тебя, какие речи вёл. На взгляд сухарь сухарем, а на деле соловей. Настя, – тётка взглянула странно, – ведь помню я ту Глашку. Говорила с ней, так знаешь, что вызнала? Девка в петлю сунулась не по стыду, а потому, что не любил ее, бросил. Мужики-то всякие, один ввечеру сманил, дело свое сделал, отряхнулся и ушел, а другому надо, чтоб любили его без оглядки. Вот что страшно-то. Всю душу вытрясет и оставит горе мыкать.
– Отпусти, помоги, – Настя поднялась с колен, выпрямилась. – Не пустишь, ищи меня в реке. Вот тебе слово мое самое распоследнее.
– Дура! – тётка боязливо перекрестилась на икону. – Об том мне даже не заикайся! Я сама буду говорить с Вадимом, пусть мне все в глаза обскажет!
– Нет, – Настя говорила твердо, глядела без страха. – Ты не говори и я не стану.
– И так все оставить? Разбежалась! Ты дитя мое, в обиду не дам! – колыхалась тётка, сердилась.
– Милая, а что ему скажешь? И я что скажу? Ведь уговорит меня, словами запутает, речами сладкими наново заманит, – не сдержалась, зарыдала. – Люблю я его... Люблю...
– А любишь, так почто бросаешь? – и Ульяна заплакала.
– Не могу... Милая, голубушка моя, как стерпеть? Ведь речи его не только для меня, и слова для всех одинакие. И целует так же.... Не могу....
– Он тебя за себя возьмет, женой сделает. Ужель не удержишь? Ты боярышня, не дурища какая, – Ульяна выговаривала зло. – Что уставилась? Думала, замуж вышла и все на том? Э, нет, милая, вместе жить трудно. Сколь сил надо жене, сколь терпения, чтоб в дому лад был, знаешь? Прощать придется многое. Ноша тяжкая. Ты любишь его, вскоре все мысли его знать будешь и без слов. По вздоху угадывать станешь. Не ной, не скули, мужика удерживай возле себя. Сына подари, дочь ему роди, куда он от тебя денется?
Настя кулаки сжала, огрела тётку тяжелым взглядом:
– Прощать? – говорила тихо, зло. – Ты отца моего простила за нелюбовь? Чего ж отдала другой, а? Ты ж боярского рода.
– Что?! – Ульяна вскочила, встала супротив Настасьи. – Ты чего мелешь?!
– Вадима ничто и никто не удержит, если он сам того не захочет. Натешится мною и на сторону уйдет. Ты ж сама мне говорила, сама берегла от парней, стращала. Ай не правая я? – Настя и взгляда не отводила, будто сама с собой спорила, а не тётке выговаривала.
– Настька, ты ж жена будешь перед богом и людьми. Он с тобой в одном дому жить будет, на одной лавке ночевать. Куда б не занесло его, к тебе станет возвращаться. Размысли головой своей дурной, – Ульяна говорить-то говорила, да будто сама себе и не верила.
– А пока не будет его, мне рубахи для него вышивать? Хлеба печь? Слезы глотать? Тётенька, не смогу я его удержать, нечем. Кто я есть? Ни красоты, ни ума. По сию пору не ведаю, чем приглянулась Вадиму... Не пара мы, то сразу видно. Он вой славный, муж бо ярый, мудрый не по годам. А я кто? Сирота безвестная. Если и есть что во мне, то лишь любовь к нему, – Настя поникла, слезу уронила. – Нет во мне ни силы твоей, ни гордости, ни упрямства. И седмицы не пройдет, как отворотится и сыщет иную.
– Вон как... – Ульяна глянула не без интереса. – Характер твой проклюнулся. Не зря говорят, любовь нас иными делает. Откуда чего взялось в тебе, не пойму, – улыбнулась печально. – Настя, себя не принижай. И ума, и красы в достатке у тебя. Еще и Илларионова наука впрок пошла. Вроде соплюха еще, а в людях разумеешь. В том и сила твоя, про то помни, крепко заруби на носу.
– Сила? – Настя плечи опустила, сгорбилась. – Нет ничего. Не знаю, как быть.... Останусь, так задохнусь. Уеду, по живому себя полосну. Тётенька, голубушка, что делать мне? Совета прошу, помоги.