Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Вадимушка, – боярыня покачнулась, – какое вранье? Моей заботой? – Ульяна глаза распахнула.
– А чьей?! – Норов вызверился. – Что ни слово ее, так твоя затрещина! Что ни дело – битье иль вывороченное ухо! Что ей, если не врать тебе, а?! Себя обороняла!
– Ты? Настю? Не смей! – боярыня вошла в разум, выпрямилась. – Светлее девочки моей нет!
– Да н-у-у-у, – Вадим засмеялся страшно, дико. – Думаешь, все об ней знаешь? Она ж уже сбегала к попу по весне. Уговорилась с воем, что свезет ее, выведет в ночи. Сам за косу ее поймал своими руками. Что?! Что смотришь?! Не ведала
– Вадимушка... – Ульяна опешила, сбилась с дыхания, – ты об чем? Куда бежала? Какой вой? Ты что мелешь? Заговариваешься? – в глазах тётки плескались слезы.
– Уйди, Ульяна, – Норов махнул рукой. – Хочешь верь, хочешь не верь. Я знаю и все на том. Если кто из вас наново примется о ней говорить, кидать слова про любовь и все вот это, за себя не отвечу. Головы полетят. Слушать ничего не стану.
Илья и Ульяна долго молчали, но малое время спустя, боярин заговорил:
– Вадим, гонишь нас?
– Никого не гоню, – Норов устало опустился на лавку, не заметив, как тугие капли крови стекают с кулака и падают на пол. – Ты, Илья, оборонил Порубежное. Сколь жизней сберег, не счесть. Должник я твой. И ты, Ульяна, сохранила дом, людишкам помогла, уж не однова слыхал ото всех. И тебе должен... – вздохнул тяжко. – Ты за нее не ответчица, да сам я ее отпустил. Говорил уж, пусть счастлива будет там, где хочет. Поперек не встану.
– Вадим, не то думаешь, не так, – Илья подошел к Норову, опустил руку на его плечо. – Не врала она, ошибся ты.
– Илья, ты слово мое услыхал. Уйди от греха, ударю.
– Как скажешь, – Илья взял за руку бледную Ульяну и потянул к дверям.
Норов и вслед не посмотрел, глаза прикрыл и прислонился головой к бревенчатой стене. Так и сидел бы, если б не дребезжащий голос Никеши:
– Здравы будьте все, – писарь в запыленных сапогах влез в гридню и тихонько прикрыл дверь. – И ты, Вадимка, и бес твой голосящий. – Две седмицы меня не было, а уж все вверх дном. Как чуял, тронулся поутру из Гольянова. Вадим...Вадим... очнись, бесноватый.
– Дед, хоть ты помолчи, – Норов обессилел и теперь просил зловредного, едва не умолял.
– Ладно, – писарь согласился на удивление скоро, подошел к Вадиму и кулак его оглядел. – Анька! Воды неси, тряпицу чистую! – и умолк.
Вскоре пришла девка, утерла кровищу с Вадимовой руки, туго перетянула израненный кулак и ушла, склонив голову боязливо. В гридне тихо стало, как в могиле. В открытое окно ветер рвался – жаркий летний – прохлады не приносил, одну лишь духоту и маятливость. Даже по близкому вечеру жара не отступила, мучила людей, раскаляла землю, делала небо белесым.
– Так и будешь сидеть? – Никеша, осмелев, двинулся к Норову. – Ну сиди, сиди, ирод. Всех разогнал и с чем остался? Я-то тебя не брошу, только пользы с меня, как с козла молока. Вот разве что расскажу, как в Гольянове дела. Надо, нет ли?
– Говори, – Норов измаялся слушать тишину.
– Бориска там шурует, холопов гоняет, воев в строгости держит. Много уж отстроили за две-то седмицы. Почитай половина домов пожгли.
Вадим глаз не открыл, вспомнил лютую сечу при Гольянове, в какой положил не меньше двух десятков от сотни. Утратил людей, не вернуть, но ворога стёр в пыль и все это для нее, для кудрявой. Припомнил Норов и то, как без страха, безо всяческого сомнения, шел в бой, держался за Настин перстенёк, какой забрал у нее, уезжая, и повесил на суровую нитицу. У сердца держал, лелеял любовь свою, как бесценный дар и утратил его в одночасье.
– Никеша, пойду я. Постыло все.
– Ступай, – и наново зловредный согласился, не стал перечить.
Норов и шагнул из гридни, пошел по сеням, сам не зная куда. Мимо Настиной ложни прошел быстро, взгляда не кинул. У клети, в какой говорил с ней в ночи, едва не пробежал, а на подворье выскочил чёртом. За воротами продышался и двинулся широким шагом вон из крепости.
По главной улице шел, как в тумане, но приметил новые подворья – не в пример шире и просторнее старых. Народец строился, разбирал на бревна домишки тех, кто ушел своей волей из Порубежного искать иных мест – посчастливее и поудачнее.
Под заборолами Норов не задержался. Да и зачем? Ворог ныне далеко, новый рубеж теперь за самой дальней заставой и куда как глубже засеки. У приграничья теперь иной сторож – боярин Лядащий: вой смелый, опасный. И до него никак не меньше пяти дён пути.
– Боярин, здрав будь, – Ольга встала на пути. – Чего ж не зайдешь? Вернулся и глаз не кажешь.
Норов кивнул и мимо прошел, а баба – вот чудо – и слова поперек не сказала, склочничать не стала.
Вадимов путь оказался недолгим – принесло его на берег реки. Там, у причалов ладейных, во всю строилось торжище. Ряды множились, полнились товаром, какого в избытке привозили по воде. Дорога лесная шумной стала – обозы один за другим приходили и уходили. Меж торговцев стояли и княжьи люди. А как иначе? Место нынче денежное, аккурат на перекрестке реки и многих проток, какие соединяли меж собой окрестные веси да малые городища.
– Вадим Алексеич, – боярина нагнал высокий парень без одной руки, – мыт сочли. Ныне богато. Харитошка второй мешок с деньгой отправил к тебе в дом, велел боярыне Ульяне передать.
Норов только рукой махнул на парня, какого привез из Лугового: бывший вой обезручел, но грамоту и счет разумел. Прошагал Вадим подале от шумного торжища, свернул в рощу, а потом и вышел на тихий бережок да уселся на теплый после жаркого дня песок.
– Ходок, – высказал воде, что накатывала и отступала. – Иного не придумалось, кудрявая? – помолчал недолго: – Ходок. Я.
– Дурень ты, – Никеша подошел тихонько и уселся рядом, вытянул ноги и шумно вздохнул. – Мозги-то начисто снесло.
– Ты чего здесь? – Норов вмиг озлобился. – Вон пошел.
– Я-то пойду, а ты тут издохнешь, ходок хренов, – отлаялся зловредный. – Что лупишься? Я тебе не Настасья, нечего глядеть.
– Никифор, шею сверну и в реку закину. Тебя и искать-то не станут, – Вадим вызверился.
– Давай, – писарь кивнул согласно. – Всех передуши. Вокруг него хороводы водят, а он, вишь, как распоследняя тварина всех гонит. Сколь народу за тебя болеет, сколь тревожится, а?