Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
Тихо стало вокруг. Норов стоял не шевелясь, все глядел на кудрявую Настасьину макушку и думок в голове удержать не мог. Носились, чумные, хороводились и пропадали.
– Тётку приехала повидать? Иль на торг? – Вадим не снёс молчания, спросил и двинулся наугад, не разбирая дороги.
Настасья не ответила ничего, но Норов знал, чуял, что идет за ним – ближе не встает и дальше не отходит. Так и шли, покуда Вадим не влетел в куст боярышника, едва не расцарапав себе щеку долгим и крепким его шипом.
– Да чтоб тебя… – боярин удержал крепкое словцо и повернулся к Настасье. Та стояла, как и прежде, опустив низко голову.
– Что ж молчишь, боярышня? – спросил и задумался об том, с чего она у ворот-то оказалась. – Ждешь тут кого? Иль так пришла, время скоротать?
Она вздрогнула, голову подняла и в глаза ему посмотрела. Если Вадим сей миг не рухнул, так то по счастливому случаю, иначе и не скажешь. Взгляд-то у Насти такой, какого и не видал никогда. И печаль в нем, и горе большое, но и свет неземной.
– Что, Настя, что? Что нужно тебе? Зачем вернулась? – не сдержался Норов, подступил к боярышне. – Уехала, так и сидела бы там! Не смотри так! Сказал, не смотри! – заметался. – Тебя поп не кормит?! Одни глазищи и остались! – снова встал возле нее, в глаза заглянул и погиб. – Настя, здорова ли? Что с тобой? – голосом дрогнул, руки протянул и взял боярышню за тонкие плечи.
– Вадим, а ты-то? – потянулась положила теплую ладошку ему на щеку. – Исхудал, потемнел, – брови изогнула горестно.
Норов сей миг и разумел – мозги вышибло начисто. Но тому обрадовался и ткнулся слепым щенём в душистую Настину ладонь, а чтоб не отнимала еще и своей прикрыл, сжал крепенько. Так бы и стоял, но взыграло:
– Погоди, Настя, – отпустил ее руку, прищурился недоверчиво. – Тебя тётка Ульяна позвала? Ты зачем вернулась? Меня жалеть?! – сам в себе злобу взращивал, а она взвивалась покорно. – Обойдусь! Ступай туда, откуда пришла!
Боярышня зажмурилась, сжалась, но не отошла. С того Норов себя обругал: уж чего-чего, а пугать кудрявую не хотел.
– Что трясешься? – брови изгибал грозно. – Когда я тебя обижал-то?
Настя приоткрыла один глаз, оглядела злобного, потом и второй распахнула. Вадим хоть и сердился, но разумел – сей миг улыбаться начнет: уж очень потешной смотрелась боярышня.
Хотел наново приступить с расспросами, но загляделся на Настасью. Та закусила губёнку, смотрела так, будто сказать чего хотела. Потом уж открыла рот, да так и замерла, затем выдохнула и голову опустила.
– Ладно, молчи. Постою, подожду. Мыслю, долго стоять придется. Деревом стану, дожидаясь, – высказал и принялся глядеть на боярышню.
А та, бедняжка, маялась: руки к груди прижала, потом опустила, затем наново подняла. Все металась взором по лужку, по кусту, будь он неладен, а вот на Норова смотреть не спешила.
– Настя, упреждаю, я отсюда не уйду, пока не признаешься зачем явилась, – не выдержал, подступил ближе и уж руку протянул ухватить кудрявую за плечо.
В тот миг с заборола смешок послышался развеселый, вслед за тем посвист глумливый, а потом молодой парнячий голос: шутейник принялся за частушки, подначивал. В том парне угадал Вадим лихого сына кузнеца Лабутова, потому и повернулся, поднял голову, глянул на дурашливого. Парень песней своей подавился, узнав Норова. А уж потом, когда большой Вадимов кулак узрел, то и вовсе отскочил от бойницы.
Норов обернулся туда, где боярышня стояла, а ее и не увидал. Вот то и напугало до синевы в глазах!
– Настя! – крикнул грозно, будто ворога стращал.
– Здесь я, Вадим, – боярышня выглянула из-за его плеча, видно, пряталась за его спиной от охальника.
– Ступай-ка за мной, – прихватил кудрявую за руку и потянул от крепостной стены. – Чую, народ соберется глядеть на такое-то. Ульяна прибежит, за ней Илья потянется, а потом и Никешка прискачет козлом.
Шагал широко, тащил за собой девушку, не разумея, что бежит она за ним, не поспевает. Малость пропетлял по роще у реки, а потом опамятовел, оглянулся на Настасью. Та, запыхавшись, силилась смахнуть кудри со лба, а они, злосчастные все наскакивали.
Норов ненадолго глаза прикрыл, чтоб не любоваться, а потом повернулся и принялся за боярышню:
– Сей миг отвечай, почто явилась?! – и кричать не хотел, но и смолчать не мог.
– Тебе кулаком стукнуть промеж глаз, – Настя взглядом жалобила, слезу пустила, а та, блесткая, покатилась по гладкой щеке.
Норов опешил и задумался. Однако молчал недолго:
– Эва как… А чего рыдаешь? Загодя кулак свой жалеешь? Неведомо, кому больнее будет. Кулачишко-то у тебя невелик, – склонил голову и подался к Насте. – На, стучи коль охота есть.
Настасья руки за спину убрала, но – вот чудо – не смолчала:
– И еще к ответу призвать, – вздохнула тяжело.
– Вон как, – наново озлился. – Это за какие такие грехи, а, Настя? Чем обидел тебя?
Настасья замялась, принялась кончик косы теребить, все глаза отводила, а потом еще и румянцем полыхнула. С того у Вадима едва удар не случился: вздумал орать дурниной, но унял себя. Заговорил тихо:
– Самому гадать? Ладно, пусть так. Свадьбой донимал? – глядел на Настасью неотрывно, видел, что промахнулся и наново стал пытать: – К отцу Иллариону не свёз? – и опять разумел, что не об том речь.
Умолк, принялся думать. Мыслишки всякие на ум прыгали, а он возьми, да ухвати самую дурную из всех. Припомнил, что Илья ему говорил о ходоке, вслед за ним – Ульяна, да и Никеша потешался вовсю. То виделось Норову полоумием, враньем Настасьиным, но не смолчал и высказал:
– Настя, – подошел поближе, склонился к боярышне, – ты часом не подумала, что я на других заглядываюсь? – сказал и глядел на то, как Настасья голову поднимает и смотрит так, что хуже некуда: глаза бирюзовые потемнели, брови сошлись у тонкого переносья.