Первая императрица России. Екатерина Прекрасная
Шрифт:
Тут Петр подушку ее, кораблями расшитую, об пол – шварк! Дверью хлопнул да вышел! А она – снова на постель, рыдать…
Так у них и пошло день за днем – Петр Алексеевич гневается, Евдокия – плачет. И царица Наталья Кирилловна не помогла. Не получилось у нее это, видно. Свекровь хоть и воспитывалась у еретика Матвеева, а все ж таки была нрава доброго. Она Дуню жалела, заступалась за нее перед сыном, только он мать не слушал. Подолгу из дома уезжал. Оставлял Дуню одну – то в Кремле, то в селе Преображенском. Только свет Алешенька, сынок милый, был Евдокии утешеньем. Брала она мальчика на руки и горько-горько плакала… Так слезами его и обливала, младенчика. А как подрос Алешенька, так и вовсе мать веселой не видел. От слез материнских тяжело ему становилось. И винил он в горе ее отца.
А горе Дунино началось с первого же дня, точнее – ночи, ее разнесчастного брака с Петром Алексеевичем. Сначала, еще перед венчанием, ей имя переменили. Отец, стрелецкий полковник Илларион Авраамович Лопухин, звал дочь Прасковьей. Под этим именем ее окрестили, так и величали до самого замужества. А как сосватали ее царю Петру, так велели называться Евдокией. Мол, одна Прасковья у нас в царском роду уже есть – жена соправителя Петра, Ивана Алексеевича. А второй быть не должно – путать начнут! Отчество тоже переменить велели – Федоровной назвали, в честь иконы Федоровской Божией Матери, святыни дома Романовых. Так и вся жизнь у Прасковьи-Евдокии пошла вкривь и вкось, наоборот, не таким путем, как у других боярышень. Муж не только знать ее не хотел, но и променял на лютеранку богопротивную, Аньку Монс.
Евдокия все думала, какая она, эта полюбовница Петрова, Анька Монс с Кукуя? Чем она сумела обольстить Петра Алексеевича? Видно, тем, что в немецком платье, с бесстыдно открытыми титьками ходит да напиток богопротивный – кофий – на серебряном подносе подает. Царь велел было и ей, Евдокии, пить кофий заместо брусничного квасу да сбитня, но она наотрез отказалась: негоже царице московской заморскую отраву хлебать! Петруша еще больше на нее за то рассердился и неделями у жены не бывал. А потом и вовсе дела державные их по сторонам развели: все по чужим краям Петр Алексеевич таскался, жил среди проклятых латинов и лютеров, бояр да слуг своих честных по чужбинам возил и называл это – тьфу, пропасть! – Великим Посольством. То корабли свои на озере Плещеевом строил, то на Беломорье гостил, то под Азов воевать ходил… Не до жены ему было!
Другие цари все за кремлевскими стенами сидели – и хорошо это было, правильно, как великим государям подобает. А Петр Алексеевич Кремля не любил. Если и приезжал на Москву, то жил в селе Преображенском. И Дуню от Кремля отучал. А зачем? Вестимое ли это дело – царице в селе жить, как бабе простецкой? Без стен крепких заветных, из-за которых цари испокон веку, словно великое чудо, народу показывались? Разве может царь, забыв, что он – помазанник Божий и Святой Руси владыка, плотничать, корабли строить, зубы гнилые драть да с солдатами водку пьянствовать? Евдокии казалось, что ее муж попрал великую тайну Святой Руси – божественную природу царской власти. Царь высоко над другими людьми стоять должен, выше – только Господь! А он, Петр Алексеевич, прост слишком, медленно и величаво ходить не умеет, златотканых одежд не носит и все бежит куда-то, торопится! Ее, царицу русскую, из старинного рода боярского, хоть и небогатого, на распростую прошманду кабацкую променял! Чтоб у нее, у Аньки Монс, титьки бесстыжие отсохли, да ножищи длинные покоробились, да кофий этот проклятый в глотке змеиной застрял!
Сходить бы Евдокии на Кукуй растреклятый, посмотреть на разлучницу Аньку Монс, а то ведь не видала ее ни разу! Но нельзя… Не подобает царице православной к гулящей лютеранке на поклон идти! Приказала бы она холопам притащить Аньку за патлы ее богопротивные, под плат не убранные, в кремлевские палаты или в Преображенское, или в село Медведково, кудри бы ее накрученные повыдергала, харю бы нарумяненную искровянила, да в подвал – на хлеб и воду посадила! Но нельзя так сделать – Петр Алексеевич страшно разгневается, в монастырь свою Дуню отправит. Хотя какая она, Дуня, Петрова? Так, телеге пятое колесо… Сына родила, а теперь иди на все четыре стороны!
Наталья Кирилловна тоже крепко осерчала на Дуню. А произошло это из-за Степана Глебова, давнего Дуниного знакомца, еще с детства безмятежного, в отцовских хоромах прошедшего. Взяли Степана, бывшего жениха Дуниного, стольником ко двору царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой, жены соправителя Петра Алексеевича царя Иоанна. Там они и повидались снова, когда с царицей Натальей Кирилловной Прасковью Федоровну навещали. Не смогла Дуня унять дрожь сердечную, когда ангела-Степушку увидела. Подавал он трем царицам на стол – блюда от слуг верных брал да в горницу заносил, в кубки золотые квас брусничный наливал. А когда вышел Степан, царица Прасковья (та еще греховодница!) предложила Наталье Кирилловне с Евдокией побаловаться иноземным вином, рейнским, что у нее в потайном шкапчике для особых случаев хранилось. Не сознавалась Прасковья Федоровна супругу своему в том, что рейнским балуется. К шкапчику заветному, таясь от всех, ходила. Но царице Наталье доверилась – знала, видно, что та в дому у покойного боярина Матвеева вино открыто, за столом, пивала… Пока Прасковья с Натальей Кирилловной к шкапчику заветному ходили, Дуня тайком с сердечным дружком Степушкой несколькими словами перемолвились. А он, друг давний, заветный, даже руку ей тайком пожал.
Царицы от шкапчика вернулись веселые, раскрасневшиеся – видно, пошло им впрок иноземное пойло! Дуня даже сама пожалела, что капельку не отведала… А потом себя стыдить начала: разве по сану московской царице винище хлебать, словно мужику пропащему?! Стыдила себя, стыдила, а у самой щеки от Степушкиных слов горели ярче, чем у Прасковьи с Натальей Кирилловной от рейнского вина.
Царица Наталья удивилась даже, шепнула Дуне: «Что это ты, милая, раскраснелась? С какой такой напасти?» Но дознаваться, в чем дело, не стала – рейнское подействовало. Потом Евдокия узнала, что рейнское царице Прасковье ангел-Степушка доставил, чтобы она, бедняжка, порадовалась да царице Наталье его предложила. Знал Степа, что Евдокия пить не станет, не того она воспитания, а стало быть, удастся двух цариц к шкапчику спровадить, а Дуне тайком руку пожать. Звал он Евдокию, как в детстве ее звали, – Прасковьюшкой…
В этом тайном свидании Дуня греха не видела. Раз Петр Алексеевич знать ее не хочет да к проклятой Аньке Монс шастает, значит, и она с другом детства переговорить может. А ежели друг заветный, Степушка, на нее, как на бабу красивую, ладную, смотрит да взглядом ее ласкает, так беды в этом великой тоже нет! Петр Алексеевич Дуниной красоты не замечает, все дурой ее называет, стыдит да гневается. А ей и порадоваться, бедняжке, не с кем… Ах, ангел-Степушка, зачем разлучили нас родители да царица Наталья, зачем не обвенчали по закону православному? Были бы у нас с тобой детки славные да жизнь привольная, а теперь – хоть волчихой вой – никто не услышит! Ночами долгими, одинокими ей, горемычной, все Степушка снился… Как наклоняется он к ней близко-близко, а она (прости, Господи, не гневайся на меня глупую да грешную!) на постели мягкой, на подушках пуховых лежит, да в одной рубашечке, и от томления сладкого вся замирает… А он целует ее долго-долго, сладко-сладко, и от этого поцелуя рубашечка с нежных плеч так и сползает… Наутро Дуня за эти сны крепко Богу каялась. И все же думалось ей, что женского счастья она в жизни так и не узнала, а этого счастья любому сердцу хочется! Вот если бы Степушка и вправду вошел как-то ночью к ней в спаленку! Не побоялась бы стыда вечного да мук адских, познала бы счастье женское!
Стала Дуня царицу Прасковью Федоровну и одна в ее кремлевских палатах навещать. Такой крепкой дружбой к ней воспылала, что царица Наталья это заметила и велела Евдокии без нее к Прасковье Федоровне не ходить. Прасковья Евдокию жалела: сама за хилого царя Иоанна Алексеевича замуж не хотела идти, а перед самой свадьбой все кричала, что скорее умрет, чем пойдет с малахольным под венец. Но все же не умерла: обвенчали ее с царем. Жила Прасковья Федоровна в царских хоромах весело: набрала к себе, на женскую половину, карликов и карлиц, калмыков и калмычек, уродов всяких. Попугаи, соловьи да канарейки у нее трещали без умолку, обезьянки ручные по палатам скакали… Прасковья Дуне все эти чудеса охотно показывала и смеялась громко да весело…
Дуня подозревала, что и Прасковья на молодых стольников заглядывается. Оно и понятно – Петр Алексеевич хоть мужчина в самом соку, красивый да сильный, а Иван, братец его, хилый да немощный, все страдает, болезный. Не был бы Петр Алексеевич таким сердитым да гневным и к иноземцам с их пакостями склонным, может, и сама Дуня по-другому бы на него посмотрела!
Было у них со Степушкой одно тайное свидание, в котором Евдокия потом долго каялась, на коленях перед образами стоя. Прасковья Федоровна тогда к шкапчику потайному с винами заморскими ушла, Дуню одну оставила. Тут и Степушка подоспел. Заманил ее друг сердечный в одну потайную горенку, а там…