Первая императрица России. Екатерина Прекрасная
Шрифт:
– Говорила… – призналась Дуня. – И греха в том не вижу. Старец Авраамий из Андреевского монастыря так учил. Русский народ есть новый Израиль, племя богоизбранное, и не подобает ему с иноплеменниками общаться. А тем паче по чужим краям ездить да погани от них набираться…
– Если б не знал, что ты – дурища да с чужих слов поешь, велел бы кнутом наказать, для порядку! – скорее устало, чем сердито, сказал Петр. – А еще лучше – отправил бы за границу, учиться. Чтоб поумнела… Дурь из тебя так и прет, как из старца твоего Авраамия… Хотите вы Русь от всего мира спрятать, чтобы не знал нас никто да и мы никого не знали! Только не выйдет это у вас, пока я, многогрешный, жив! А тебя, Дуня, я все едино в монастырь отправлю. Не хочешь подобру, поедешь по приказу! И не вой – не пожалею!
– Не стану выть, государь! – сурово ответила Евдокия. – Я и в монастыре царицей останусь!
– Монахиней ты там останешься, глупая! – отрезал царь и ушел, стуча грубыми солдатскими сапожищами.
Так и попала Дуня в Суздаль, в Покровский монастырь, где пострижена была в монахини под именем Елены. Сколько женщин несчастных, из родов знатных боярских, да и из роду царского, в этом монастыре перебывало… И Соломония Сабурова неплодная, жена царя Василия III, и жена князя Бельского, Анна Васильевна, и жена князя Старицкого, Евдокия Александровна, и иных прочих немало. Да только то все были жены неплодные, разнесчастные… А она Петру Алексеевичу сына родила, и не одного, другого, Алексашеньку, Господь прибрал во младенчестве. За что же ее сюда?
Разлучил ее царь-Ирод, Петр Алексеевич, с Алешенькой любимым, сыночком родненьким… Оставил ее в целом свете одну-одинешеньку. И от казны содержания не дал. Мол, пусть родственнички Лопухины свою Авдотью содержат. Помогали ей родственники, да только скудно. Из них к тому времени мало на Москве осталось. Одних Петр Алексеевич сослал, других – казнил.
Монахини, правда, Евдокию очень жалели. Святой ее считали и царицей московской. Жила она в монастыре не то чтобы слишком туго, пожалел Господь! Только вот о сыночке Алешеньке слезы лила горькие… Отдал его Петр-изверг сестре своей, Наташке, на воспитание… Ох, худо Алешеньке у Наташки будет, разве ж она, змея подколодная, как мать родная, приласкает?
В Покровском монастыре инокиню Елену почитали. Не поднималась у них рука на царицу московскую. Мирское платье позволяли надевать, кормили сытно, руку целовать приходили. Говорили люди монастырские, что когда сынок Дунин, Алешенька, на трон взойдет, то матушку непременно освободит. А зверю, Антихристу, Петру Алексеевичу, гулять по Руси недолго осталось. Скоро, скоро его стрельцы уцелевшие на копья подымут, или другим образом изведут. Евдокия на такой исход тоже крепко надеялась. Возненавидела она Петра, как своего мучителя лютого, жестокого, и иначе как царем-Иродом его теперь не величала. Видно, и не любила она его никогда… Так только понравиться старалась, как жена верная, богобоязненная. А любила ангела-Степушку, друга сердечного, красивого да ласкового… Ах, Степушка, зачем нас в те времена недобрые родители разлучили? Зачем выдали ее, Прасковью, за царя молодого Петра Алексеевича, а Степу, друга милого, на Татьяне Строевой насильно женили! А потом и вовсе сослали Степана в сибирский город Енисейск, вместе с отцом-воеводой.
Вот и разошлись их пути-дорожки! Степан царю Петру служил, офицером в новом полку, Преображенском, стал, двух детей нажил… Да только не смог Степан забыть свою Прасковью Лопухину, которая по воле царевой Евдокией Федоровной стала! Ах, если бы милого Степушку здесь, в Суздале, увидеть! Влетел бы он в ее келью ясным соколом, как бы сердце ее тогда обрадовалось, возликовало!
А что? Греха тут нет. Царь Петр, Ирод поганый, ее сам отверг. Раньше с Анькой Монс путался, а нынче, поговаривают, новую кралю себе нашел, и опять – лютеранку. Катькой ее зовут. То ли литвинка, то ли чухонка, кто ее знает? Прижил он от той крали богомерзкой двух дочек и все на рождение сына надеется!
Не видать тебе сына, аспид поганый! Один у тебя сын есть и будет, царевич Алексей Петрович, ясно солнышко, ему и престол наследовать! Жениться Петр на чухонке своей хочет – при живой-то жене!
Так, стало быть, и она, Евдокия, теперь свободна. Пора и ей снова любовь великую познать, как в старину, когда Степушка служил у трех цариц стольником. Надо бы послать к Степушке цидулку любовную, да как передать? Людей верных мало осталось, да и те – боятся. Что ж, Господь поможет и укрепит, приведет к ней друга верного, старого… Духовник ее суздальский поможет, отец Федор Пустынный! Будет и она, Евдокия, счастлива!
Глава 3. Первая любовь Степана Глебова
Первая любовь похожа на весеннее солнце – она не дышит зноем, не томит, как летнее светило, но мягкое тепло этой любви помнится всю жизнь. Так и Степан Глебов помнил о Прасковье-Евдокии долгие годы, проведенные на службе у Петра Алексеевича, которого он про себя частенько называл «царем-Иродом», а то и попросту – Петькой. Если бы Степан смог забыть об этой любви, то поднялся бы еще выше, вошел бы к царю в доверие, сделал бы блистательную армейскую карьеру. Но он не мог забыть о сосланной в Суздаль, поруганной царице, о своей Прасковьюшке, которая, отвечая на его чувства, в прежние времена рисковала высоким саном, а нынче – жизнью. Все эти годы, в походах и сражениях, да и в немногих мирных днях, Степан Глебов поддерживал связь с царицей Евдокией: получал от нее короткие, тайные цидулки, полные ласковых обращений и всепоглощающей страсти. Эти цидулки передавали сначала их общие знакомцы, тесно связанные с семьями Глебовых и Лопухиных, а потом, в бытность Евдокии в Суздале, люди Божьи, собиравшие для монастыря подаяние. Чаще всего к Глебову приходил Мишка Босой, юродивый богомолец.
Для Мишки не существовало запертых дверей и чужих дворов: человека Божьего по всей Руси принимали как своего. Вот он и хаживал из дома в дом, от одних добрых людей к другим. Бывал и у Лопухиных, у брата царицы-монахини Абрама Федоровича, и у царевны Марьи Алексеевны, и у царевича Алексей Петровича, и приносил суздальской узнице щедрые дары – меха да ткани. Но главной тайной его ношей были цидулки, часто – написанные хитрой цифирью. В них Евдокия просила о помощи, взывала к братьям и родственникам и народу православному, а главное, к своему несчастному сыну Алексею. Передавал юродивый и трогательные записочки инокини Елены, обращенные к майору Степану Глебову.
«Свет мой, батюшка, душа моя, радость моя! Ох, свет мой! Как мне на свете без тебя, как живой быть? Ей, ей, сокрушаюся!» – писала Евдокия, и эти трогательные, бесхитростные слова ранили Глебова в самое сердце. Он вспоминал их общую юность, московское житье-бытье, Солянку, случайные встречи, от которых потом так сладко ныло сердце, и еще – свою бытность стольником царицы Прасковьи Федоровны, тайные свидания с Евдокией и крохотную, укромную спаленку с пуховыми подушками, куда он не однажды увлекал свою любушку.
Глебов принимал Мишку Босого тайно, в своем московском доме, накрепко наказывал жене привечать странника, поить и кормить его обильно и сладко, оставлять на ночлег. Татьяне Васильевне все это очень не нравилось, она боялась гнева Петра Алексеевича, который мог сокрушить все их семейство – и Степушку, и дочерей, и ее саму. Но она привыкла во всем слушаться мужа и к тому же с первых дней их подневольного (по крайней мере, со стороны Степушки) брака понимала, что их свадьба состоялась лишь потому, что Прасковью Лопухину выдали за самого государя. Татьяна Васильевна знала свое место – невыгодное, второстепенное, уязвимое, – но на большее не претендовала, не смела. Покорно передавала мужу записочки от царицы Евдокии Федоровны, а случалось, и его цидулки к ней. И знала, всегда знала, что ей не тягаться с Евдокией – царицей московской, некрасивой, убогой и глупой в глазах царя Петра Алексеевича, но прекрасной и незабываемой для мужа чужого, ее Степушки.