Первая красотка в городе
Шрифт:
– Ладно, – сказал он. – На этот раз он заговорит!
– А я думаю, у него нет 5 штук. Таких пиздюлей получать за каких-то 5 штук – да никогда в жизни.
– Есть-есть! Педик, жидяра черножопый! Щас он ЗАГОВОРИТ!
Линкольн передал бутылку Эндрю, который из нее немедленно отхлебнул.
Линкольн взялся за трость:
– Ну? Хуесос? ГДЕ 5 ШТУК?
Человек на постели не ответил. Линкольн перевернул трость, то есть прямой конец зажал в кулак, а изогнутым обрушился на яйца и член Рамона.
Тот не издал почти ни единого звука, если не считать долгой череды стонов.
Половые органы Рамона
Линкольн сделал небольшой перерыв, чтобы хорошенько отхлебнуть вина, затем перехватил трость поудобнее и начал лупасить везде – по лицу Рамона, животу, рукам, носу, голове, везде, уже ничего не спрашивая про 5 штук. Рот у Рамона открылся, и кровь из сломанного носа и других разбитых частей лица хлынула туда.
Он начал было ее глотать, но быстро захлебнулся. После этого он уже лежал очень тихо, и удары трости не производили видимого эффекта.
– Ты его убил, – произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда он наблюдал, – а ведь он обещал взять меня в кино.
– Я его не убивал, – ответил Линкольн. – Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая в кино сделала его знаменитым!
– Какого хуя, – сказал Эндрю, – ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас – отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!
– Сначала, – ответил Линкольн, – я про такое в детективных журналах читал.
Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.
– Какое?
– Ладно, типа: “НА ХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!” А потом – чье-нибудь имя в изголовье, мужское – скажем, “Луи”. Нормально?
– Нормально.
Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.
”Плимут” 56-го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини-юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически всё, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.
– Эгей, – сказала одна девчонка. – Да эти парни, похоже, богатенькие повесы!
– Эгей, – ответил Линкольн, – поехали-ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!
– Ништяк, – ответила вторая девчонка.
Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось – перочинным ножом, тонкое лезвие, – поскольку и самого Рамона, и рамонов замечательный штопор пришлось бросить, – а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и кусочки пробки.
Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую-то деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда свой палец.
Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:
– Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.
– Конечно, – ответил Эндрю. – У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, – сказал Эндрю, Гарольд Андерсон.
– А меня – Клара Эдвардс.
И они обнялись снова.
Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также – множество не-великих. Главным образом – именно таких. Так вот все и получается. Или не получается.
СОБУТЫЛЬНИК
Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Цветочной улице – а может, на улице Фигейроа, я их постоянно путаю. Как бы то ни было, я там работал приемщиком, а Джефф был более-менее на подхвате. Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких баб у меня больше не стояло какое-то время, а вместо этого я играл на лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда было больше, и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: всё, никаких больше женщин, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, одна какая-нибудь всегда потом подваливала – просто с собаками выслеживали, сколь безразличным бы ты к ним ни был. Наверное, только когда все на самом деле по барабану, они тебе это припоминают – чтобы завалить тебя окончательно. Женщины это могут; как бы силен мужик ни был, женщинам это удается. Как бы там ни было, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда познакомился с Джеффом, – на безбабье, – и ничего гомосексуального в этом не было. Просто двое парней:
жили, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз. Помню, сидел я как-то в “Зеленой Лампе”: сижу, пиво себе пью, один за столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем-то разговаривает, как вдруг слышу:
– …ага, Буковски на малышке Фло хорошо обжегся. Хорошо ты об нее обжегся, а, Буковски?
Я поднял голову. Все ржали. Я даже не улыбнулся. Просто поднял стакан с пивом.
– Ага, – сказал я, выпил и поставил стакан обратно.
Когда я снова поднял голову, на мой столик ставила свое пиво какая-то черная девка.
– Слушай, мужик, – говорила она, – слушай, мужик…
– Здрасьте, – сказал я.
– Слушай, мужик, не давай ты этой малышке Фло себя заваливать, не давай себя подстрелить, мужик. Ты выкарабкаешься.
– Я знаю, что выкарабкаюсь. Я и не собирался лапки задирать.
– Клево. Ты просто сидишь, как в воду опущенный, вот и все. На тебя посмотреть – тоска зеленая.
– Конечно, зеленая. Она ж мне в самое нутро забралась. Но ничего рассосется.
Пива?
– Ага. Но за мой счет.
Тогда мы с нею завалились у меня на всю ночь, но с женщинами на этом я распрощался – месяцев на 14, на 18. Если сам на след не выходишь, то такие каникулы себе иногда можно устроить.
Поэтому каждый вечер после работы я напивался, один, у себя, и оставалось ровно столько, чтобы протянуть субботу на бегах; жизнь была проста, без лишней боли.
Смысла, может быть, в ней тоже было немного, но уже в том, чтобы избегать боли, он имелся. Джеффа я сразу признал. Хоть он и был моложе, в нем я увидел свою модель.