Первая любовь, последнее помазание
Шрифт:
Позднее я узнал, что Прыщавое Рыло проторчал в больнице девять месяцев, пока из него выковыривали кусочки расплавившейся одежды. Вот как он поплатился.
Из-за своих травм я не мог продолжать работу. Хорошо хоть заплатил за квартиру вперед и отложил немного денег. Две следующие недели провел в ежедневных визитах к врачу. Когда ожоги прошли, решил снова куда-нибудь устроиться. Но эйфории ог города как не бывало. Теперь Лондон меня подавлял. Утром не хотелось вставать с постели. Под одеялом так хорошо, там я чувствовал себя в безопасности. Стоило представить толпы людей, грохот машин, очереди и все такое, как становилось жутко. Вспомнилось прошлое, наша идиллия с матерью. Захотелось назад — в старые добрые времена, в тепло и уют, и чтобы снова все само собой делалось. Мне пришло в голову (хоть это и глупо, знаю), что, возможно, матери надоел ее новый муж и что, когда я вернусь, мы заживем с ней по-старому. Это стало навязчивой
Пришлось снова искать работу. Будь проклята эта духовка. Ведь это сидя в ней, я впервые вспомнил про Стайнс, вообразил, что там все по-старому. Просто наваждение какое-то. Стал мечтать, чтобы меня снова заперли в печи. Бред — особенно после моей мести Прыщавому Рылу. Но вот хотелось — и хоть ты тресни. Со временем я все больше и больше убеждался, что, залезая в духовку во второй раз, подспудно желал, чтобы Прыщавое Рыло меня запер. Желал, не отдавая себе в этом отчета, — понимаете? Чтобы испытать отчаяние. Ощутить себя в западне. Просто в духовке я слишком боялся сгореть, слишком злился на Прыщавое Рыло и не успел насладиться моментом. А потом понял и пожалел.
С работой мне все не везло, а сбережения кончались, поэтому я начал воровать. Идиотизм, конечно, зато без напряга. А что прикажете? Кушать-то хочется. Воровал всюду понемногу, чаще в супермаркетах. Приходил в длинном плаще с глубокими карманами. Совал туда замороженное мясо, консервы всякие. А чтобы расплачиваться за квартиру, брал вещи подороже и потом сдавал их в ломбард. Целый месяц забот не знал. Имел что хотел, а когда хотел, чего не имел, шел в магазин и тырил. Но, видно, слишком расслабился. В магазине был сыщик, и он прихватил меня с наручными часами.
Но прихватил не сразу. Дал украсть, а потом увязался за мной на улице. Только на остановке автобуса вцепился в руку и поволок обратно. Вызвали полицию, отдали под суд. Оказывается, за мной уже давно следили, так что кучу всего навесили. Но поскольку раньше ничего такого не совершал, велели дважды в неделю отмечаться у чиновника службы пробации. Считайте — повезло. Могли и шесть месяцев вкатить. Так полицейский сказал.
На пробации не кормили и жилье не оплачивали. Хотя чиновник был ничего, старательный. За ним столько народу числилось, что от понедельника до четверга он успевал забыть, как кого зовут. Зато работы мне подбирал такие, где требовалось знание грамоты, на остальных требовалась сила для поднятия тяжестей. Только на кой они мне сдались теперь, эти работы? Навидался уже людей, не хотел, чтобы снова Страшилой обзывали. И что же? Начал опять воровать. Еще осторожнее, чем раньше, и никогда по два раза в одном магазине. Но знаете, попался уже через неделю. Стащил в универмаге декоративный нож, да видно, карманы в плаще проносились. У самых дверей нож выпал из — под полы на пол. Я даже моргнуть не успел, а на мне уже трое охранников повисли. Снова суд, и теперь упекли на три месяца.
Тюрьма — забавное место. Хоть в ней и не до смеха. Думал, там будут одни бандиты, знаете, рецидивисты в наколках. Но их оказалось немного. В основном обычные люди, просто чокнутые, как в том месте, куда меня мать поместила. В тюрьме было неплохо, не так, как я ожидал. Камера вроде моей комнаты в Масвел-Хилле. А вид из окна даже, пожалуй, лучше, потому что этаж высокий. Из обстановки — кровать, стол, книжная полка и раковина. Разрешалось вырезать картинки из журналов и развешивать их по стенам, что в Масвел — Хилле было запрещено. Камеру запирали всего на несколько часов в день. Остальное время — слоняйся, соседей навещай, но только на своем этаже. Вверх-вниз нельзя: лестница за железными воротами.
Попадались прикольные типы. Один чудак вставал на стул во время общей кормежки и сбрасывал с себя одежду. В первый раз у меня челюсть так и отвисла, но все вокруг продолжали есть и трепаться, и я тоже сделал вид, что это в порядке вещей. Вскоре и правда перестал его замечать, хотя он это часто проделывал. К чему только не привыкнешь со временем. Еще был персонаж по имени Джек — Горилла. Зашел ко мне на второй день, познакомились. Объяснил, что осужден за мошенничество и что его отец был дрессировщиком лошадей, но разорился. Других подробностей не помню, но он кучу всего порассказал. Потом ушел. Назавтра снова явился и снова знакомится, будто мы никогда не виделись. Теперь признался, что сидит за многократное изнасилование и что ненасытен в любви. Я думал, прикалывается, потому что накануне ему поверил. Но нет, всерьез. И так каждый раз выдавал что-нибудь новенькое. Не помнил ни предыдущего разговора, ни кто он такой. Если вообще это знал. Потерялся как личность. Потом выяснилось, что его огрели по голове во время вооруженного ограбления. Правда или нет — неизвестно. Никому нельзя верить.
Но вы не думайте — там не все были такие. Попадались и хорошие, а лучше всех — Тугоухий. Как его по-настоящему звали, никто не знал, а Тугоухий не мог сказать — он был глухонемой. Сидел чуть ли не с рождения. У него была лучшая камера в тюрьме, ему в ней даже чай заваривать разрешали. Мы с ним часто общались. Ясное дело, молча. Сядем напротив, поулыбаемся — вот и весь разговор. Он заваривал самый вкусный чай на свете. Случалось, я дремал в его кресле, пока он листал комиксы про войну, вытаскивая их из огромной кипы в углу. Я рассказывал ему обо всем, что меня беспокоило. Он ни слова не понимал, но кивал, улыбаясь или сочувственно — в зависимости от выражения моего лица. Думаю, ему нравилось быть в курсе. Другие заключенные его сторонились. Зато охранники любили и чем только не угощали. Иногда мы пили чай с шоколадным печеньем. Он умел читать и писать — значит, мозги были не хуже моих.
Те три месяца — лучший период со времени моего ухода из дома. Я обустроил камеру и жил по строгому распорядку. Ни с кем, кроме Тугоухого, не разговаривал. Не тянуло, да и зачем усложнять жизнь? Вам небось кажется, что в камере ощущения такие же, как в духовке. Ан нет. Там была горькая отрада отчаяния, а здесь — чувство безопасности. Я лишь хотел, чтобы мою свободу ограничили еще больше. Особенно любил время, когда камеру покидать не разрешалось. Я бы не расстроился, если бы из нее вообще перестали выпускать, только по Тугоухому бы скучал. Можно не строить планов. И завтра неотличимо от вчера. И не надо заботиться о еде и квартирной плате. Время неподвижно, как гладь озера. Когда срок подошел к концу, я занервничал. Пошел к замначальника тюрьмы и попросил разрешения остаться. Но он сказал, что за каждого из нас государство платит шестнадцать фунтов в неделю и что другие на очереди. На всех места нет.
Пришлось выйти. Меня устроили на фабрику. Я въехал в эту комнату на чердаке, где с тех пор и живу. На фабрике стоял у конвейера, снимал банки с малиной с бегущей ленты. Ну и ладно — главное, из-за шума можно было не разговаривать. Я ведь теперь со странностями. Хотя всегда это про себя знал. После духовки мечтаю только о том, чтобы снова оказаться взаперти. Хочу быть маленьким. А шума и людей не хочу. Ну их всех, в темноте лучше. Шкаф тот видите, почти во всю комнату? Откройте и убедитесь, что одежды в нем нет. Одни подушки и одеяла. Я вхожу внутрь, закрываю дверь и сижу часами во тьме. Может, и глупо, но мне там хорошо. И не надоедает нисколько, хотя я просто сижу. Правда, иногда хочется, чтобы шкаф встал и прошелся вместе со мной внутри. Поначалу я редко туда забирался, потом все чаще и чаще, а потом чуть не каждую ночь. И с утра тоже выходить не хотелось — я стал опаздывать на работу. Потом совсем ее бросил. Уже три месяца как. Ненавижу отсюда выбираться. В шкафу лучше.
Кому нужна свобода? Когда на улице я вижу детей, которых кутают и носят на руках мамы, меня душит зависть. Хочу бьггь как они. Чем я хуже? Почему должен сам ходить, и зарабатывать, и готовить обед, и ежедневно производить сотни разнообразных действий, без которых не выжить? Хочу в коляску. Ну и что, что рост метр восемьдесят? Мне все равно. На днях я стащил из какой-то коляски одеяльце. Не знаю зачем — видно, мне надо изредка соприкасаться с вашим миром, чтобы не чувствовать себя совсем вычеркнутым. Я вычеркнут. Мне даже секс ваш не нужен. При виде смазливенькой девчонки, вроде той, что вам описал, у меня внутри все сжимается, и я бегу сюда и спускаю в кулак, как уже рассказывал. Таких, как я, вряд ли много. А одеяльце из коляски теперь здесь, в шкафу. Одного мне мало — я еще наворую.