Первая любовь, последнее помазание
Шрифт:
Назавтра она уже не задавала вопросов, делилась своими идеями — их у нее была масса, и все о маскараде. Для пущей таинственности в гостиной необходима полутьма. «Даже ближайшие друзья не узнают друг друга», костюмы будем готовить в секрете, Мина войдет неузнанная, смешается с толпой, расслабится, ведь напитки можно наливать и самим, представляться тоже (имена, естественно, вымышленные), тем более что гости в основном народ театральный, мастера переоблачений и перевоплощений, а суть актерского мастерства (как его понимает Мина) в том и состоит, чтобы каждый раз выдавать себя за другого, представать, так сказать, в ином обличье. И переведя дух, еще и еще идеи — эти пришли ей в голову, пока она принимала ванну: всюду красные лампочки, пунш по особому рецепту, какое-нибудь музыкальное попурри и, возможно, ароматические палочки. Наконец приглашения были разосланы, все необходимые распоряжения даны, а до маскарада оставалось еще целых две недели, поэтому Мина (а следовательно, и Генри) решила больше о нем не говорить. Поскольку все костюмы племянника были ей знакомы (сама же их и покупала) и в любом из них она бы его сразу узнала, Мина дала ему денег на новый наряд с условием, что выберет сам и сохранит в секрете. Проходив всю субботу, Генри нашел его в лавке старьевщика у станции метро «Хайбери и Ислингтон»: среди фотоаппаратов, испорченных электробритв и пожелтевших книг лежала холщовая маска монстра, похожего на Бориса Карлоффа [22] (с прорезями для глаз и рта, натягивалась на голову как капюшон). Тонкие упругие волосы торчали в разные стороны, выражение лица было одновременно смешным и удивленным, совсем не пугающим. «Тридцать шиллингов», — сказал продавец. Генри не захватил с собой денег и попросил оставить маску до понедельника — собирался зайти за ней по дороге из школы.
22
Уильям
Но в понедельник он не зашел; в понедельник он встретил Линду, и все потому, что парты в классе были расставлены парами, по четыре в ряд, с проходом посередине. Генри только недавно перешел в эту школу и восседал за последней партой один, так уж вышло, все остальные места были заняты. Учебники, карты и пара игрушек занимали весь стол, хорошо сидеть сзади, ни с кем не делиться. Учительница, объяснявшая про меры длины, сказала, что шесть метров — это как от нее до парты Генри, и все обернулись и посмотрели с завистью, конечно, это егопарта. А в понедельник за ней сидела девочка, новенькая, раскладывала цветные карандаши, как у себя дома. Поймав его взгляд, она опустила глаза и сказала тихо, но твердо: «Меня сюда посадили», — и, нахмурившись, Генри уселся рядом: мало того что посягнули на его территорию, так еще и девчонка! Первые три урока он старается ее просто не замечать, смотрел прямо перед собой, повернуть голову значило примириться, девчонки только и ждут, чтобы на них осмотрели. На перемене вышел из класса первым, спрятавшись под лестницей, выпил молоко (не хотел встречаться с друзьями), дождался, пока в классе никого не останется, вернулся и стал собирать свои вещи с ее половины парты — тендер от механического поезда, старую одежду и прочее, — угрюмо рассовал все это по двум полиэтиленовым пакетам, положил за ее стулом — пусть знает, на какие жертвы она обрекла. Вернувшись, девочка попробовала робко улыбнуться, прежде чем сесть, — он был резок, подчеркнуто пренебрежителен, отвернулся, потирая руки.
Но настроение — вещь переменчивая, любопытство в конце концов пересилило, он покосился украдкой раз, потом другой, что-то в ней было пронзительное, длинные прямые золотистые волосы, падавшие на плечи и спину, на мягкую шерсть платья; бледная кожа, почти как бумага, только прозрачнее; вытянутый, тугой, напряженный нос, раздувавшиеся, как у лошади, ноздри; испуганные огромные серые глаза. Чувствуя, что ее рассматривают, она зажгла едва уловимые светлячки улыбки в уголках губ, отчего Генри испытал непонятное возбуждение, укол под ложечкой, и поспешил перевести взгляд на доску, смутно догадываясь теперь, почему некоторых девочек называют «очаровательными» (раньше он считал это слово преувеличением — им часто пользовалась Мина).
Взрослея, ты влюбляешься (Генри об этом знал), встречаешь девушку, на которой потом женишься (но только если она тебе нравится), а как быть ему, если большинство девчонок вообще не понять? Но эта не такая (он покосился на локоть, слегка заехавший на его половину парты), эта — хрупкая и особенная; ему захотелось дотронуться до ее шеи или коснуться ногой ее ноги; а может, Генри просто чувствовал себя виноватым за свое утреннее поведение, все было ново, какая-то неразбериха чувств. Урок истории: все рисуют карту Норвегии и раскрашивают ладьи викингов, нацеленные носами на юг. Он тронул ее за локоть: «Можно мне синий карандаш?» — «Синий для моря или синий для неба?» — «Синий для моря». Она выбрала ему карандаш и сказала, что ее зовут Линда; он взял его (стержень был теплым от ее прикосновения), с особой прилежностью склонился над своей картой, процарапал синюю кайму берега, припав к ней чуть ли не вплотную, вслушиваясь в неровный скрип грифеля и слыша в нем: линда, линда.Потом вдруг опомнился, шепнул: «Генри», серые глаза расширились, вбирая в себя его имя. «Генри?» — «Да». Напуганный новыми ощущениями, он избегал ее во время обеда, дождался, пока она сядет за стол со своим подносом, и сел за другой; на игровой площадке шумно приветствовал друзей и на неминуемый вопрос: «Ну, что, девчонку себе нашел?» — ответил гримасой неподдельного отвращения, вызвав общий смех и вернув их расположение. Они по очереди пинали футбольный мяч в ограду площадки, и Генри кричал громче всех, размахивая локтями и кулаками, но когда мяч вылетал за ограду и игра останавливалась, уносился мыслями в класс, представляя, как снова усядется возле своей соседки. Вернувшись, и впрямь увидел ее за партой и ответил легким кивком на приветственную улыбку. Остаток дня время тянулось медленно, Генри томился от скуки, ерзал на стуле, подгоняя урок к кошу и одновременно не желая, чтобы он заканчивался, каждую минуту ощущая ее присутствие.
После — занятий он встал на колено за ее стулом, притворяясь, будто роется в пакетах, а на самом деле оттягивая момент расставания. Она сидела за партой, дописывая что-то, не реагируя, и Генри пришлось выпрямиться, кашлянуть и небрежно сказать: «Ну, до завтра», — в пустом классе это прозвучало неожиданно громко. Она встала, закрыла тетрадь: «Хочешь, я один понесу?» Взяв из его рук пакет, первой вышла из класса, они гуськом пересекли пустую игровую площадку (Генри вертел головой, высматривая, не подглядывают ли за ним друзья). У ворот школы стояла женщина в кожаном пальто, с забранными в хвост волосами, молодая и одновременно старая, она наклонилась к Линде и чмокнула ее в губы. Глядя на Генри, сказала: «Это твой новый друг?» Он остановился чуть поодаль. Линда сказала: «Его зовут Генри» — и, повернувшись к нему: «Моя мама»; женщина протянула Генри руку, которую он, приблизившись, очень по-взрослому пожал. «Ну, что, Генри, может, подбросить тебя домой с твоими пакетами?» — выгнув запястье, женщина указала на большую черную машину, стоявшую за ее спиной. Она положила пакеты на заднее сиденье, предложив им обоим сесть вперед, что они и сделали (Линда плотно прижалась к нему, чтобы не мешать матери переключать скорость). Из-за маски, которую он собирался купить, дома его сегодня не ждали, Генри предупредил Мину, что будет позже, почему и принял приглашение на чай, сидел, вжавшись в дверцу, слушая, как Линда рассказывает матери о первом дне в новой школе. Свернув на изогнутую, усыпанную гравием аллею, автомобиль затормозил у большого кирпичного особняка, стоявшего практически посреди леса; за деревьями открывалась длинная, поросшая вереском лужайка, спускавшаяся к озеру. Линда махнула в ту сторону рукой, обходя дом вокруг. «Там дальше усадьба, называется Кенвуд-хаус, отсюда не очень видно, в ней много старых картин, можно смотреть бесплатно. Есть даже "Автопортрет" Рембрандта, самая знаменитая картина в мире». Генри подумал: «А как же "Мона Лиза'?» — но слова Линды произвели на него сильное впечатление.
Пока мать готовила чай, Линда повела Генри показывать свою комнату — по коридору, устланному мягким ковром, заглушавшим шаги, через вестибюль, к подножию широкой лестницы, разветвлявшейся на полпути ко второму этажу на два подковообразных пролета: в изножье одного стояли старинные напольные часы, в изножье другого — массивный сундук, обитый медной чеканкой. Линда объяснила, что раньше это был сундук дня приданого, туда клали подарки невесте, ему четыреста лет. Они поднялись еще на один пролет, неужели им принадлежит весь дом? «Раньше принадлежал папочке, но он уехал, и теперь он мамочкин». — «Куда уехал?» — «Захотел жениться на ком-то вместо мамочки, им пришлось развестись». — «Значит, твоя м… мама получила его в качестве компенсации». Слово «мамочка» выговорить не получилось. Там была настоящая свалка в Линдиной спальне, пол завален настолько, что даже дверь открылась с трудом, игрушечные коляски, куклы, кукольная одежда, игры и детали от игр, большая грифельная доска на стене и разобранная постель, простыни валялись посреди комнаты, подушка вообще в противоположном углу, на столике перед зеркалом пузырьки и расчески, и стены снизу доверху розовые, враждебно-девчачьи, у него даже голова закружилась. «Тебя разве не заставляют убираться?» — «Мы утром дрались подушками. Мне больше нравится, когда беспорядок, а тебе нет?» Сбегая вниз по лестнице вслед за Линдой, Генри подумал: конечно, всегда лучше делать то, что нравится, когда разрешают.
За чаем мать Линды предложила называть ее просто Клэр, и позднее, отвечая на вопрос: «Еще что-нибудь?» — он сказал: «Нет, благодарю, Клэр», one го Линда поперхнулась и надолго закашлялась, а Генри и Клэр по очереди стучали ей по спине, потом все расхохотались без всякой причины, и Линда схватила его за руку, чтобы не свалиться от смеха на пол. В разгар веселья в дверь кухни просунул голову высокий мужчина, у него были густые черные брови, он улыбался: «Я вижу, вы не скучаете», — и исчез. Надевая пальто перед уходом, Генри спросил у Линды, кто это, и она ответила: Тео, иногда он у них живет; потом прибавила шепотом: «Спит в мамочкиной постели». Еще недозадав следующий вопрос, он уже его застеснялся: «Зачем?» — и Линда прыснула, уткнувшись в ворох висящих в шкафу пальто. Они снова уселись втроем на переднем сиденье, вжались друг в друга; когда тронулись, Линда предложила хором запеть «Frere Jacques» [23] , и они пели всю дорогу до Ислингтона, да так громко, что на светофорах на них оборачивались из соседних машин и улыбались. Они перестали петь, только когда Клэр затормозила у дома Генри; вдруг стало очень тихо. Он перегнулся назад за своими пакетами, бормоча благодарности и что было очень прия… — но Клэр
23
Популярнейшая детская песня, известна по-французски с XVIII в., по-английски, как «Brother James», — с XIX.
Мина сидела, уронив голову на руки, за накрытым к чаю столом. Не шелохнулась, когда он поздоровался; Генри топтался в прихожей, предчувствуя грозу, вешал пальто, шуршал пакетами. Мина еле слышно сказала: «Где ты был?» Он метнул взгляд на часы: без десяти шесть, опоздал на один час и тридцать пять минут. «Я же предупреждал, что вернусь на час позже». — «На час? — произнесла она медленно и с растяжкой. — А прошло уже почти два». Сталь в голосе не сулила ничего хорошего, он почувствовал легкую дрожь в коленках. Сев за стол, вертел в руках чайную ложку, пропихивал ее внутрь неплотно сжатого кулака, пока Мина не зашипела, шумно выдохнув через ноздри. «Оставь ложку в покое! — рявкнула она. — Я спросила, где ты был?» Нетвердым голосом, сбиваясь, он объяснил: мать школьного друга, то есть, ну, в общем, пригласила к себе, к ним на чай и… «Мне казалось, ты собирался за костюмом», — вкрадчиво перебила она. «Я собирался, но…» Генри уставился на свою пятерню на скатерти. «И если ты пошел в гости, неужели так трудно было меня предупредить? — со всей мочи провопила она. — Телефон-то, слава богу, есть!» Оба молчали, эхо ее вопля еще минут пять металось по всей гостиной, звякало в голове, потом Мина тихо сказала: «Кричи не кричи, бесполезно. Тебе все равно плевать. Иди наверх и переоденься». Он знал, что положение можно исправить, если найти правильные слова, но их-то как раз в голове и не было, а были только те, что перед глазами: побелевшие костяшки сжатых кулаков, узор скатерти — все внимание сосредоточилось на них, вот ничего и не скажешь. Генри понуро поплелся мимо Мины к дверям, она повернулась, поймала его за локоть: «И чтобы на этот раз без выкрутасов» — и оттолкнула. Только поднявшись по лестнице, он задумался, что она имела в виду: без выкрутасов. Очередной костюм, чтобы его унизить, наказать за опоздание, за нарушение заведенного порядка? Он приблизился к девочке, лежавшей ничком на кровати, той же, что раньше. Не задумываясь, скинул с себя одежду, только бы заново не навлечь на себя Минин гнев (а что если, наоборот, нарочно довести ее до кипения? — мгновенная гадостная мысль, которая его сразу же испугала), дрожа, начал натягивать через голову платье, ощущая кожей холодок сатина, и белые колготы — торопливо, чтобы она не подумала, будто он тянет. Расправил тонкие кожаные кружева, липшие к пальцам, нахлобучил парик и подошел к зеркалу оправиться; подошел, глянул на себя и замер, ощутив уже знакомый укол под ложечкой, ибо она теперь была в его спальне — те же волосы, свободно падавшие на спину, та же бледная безупречная кожа, тот же нос. Он взял с полки ручное зеркальце, стал рассматривать свое лицо со всех сторон: глаза у него другого цвета (синее) и нос явно больше. Но первое впечатление (потрясение от первого впечатления) не проходило. Он снял парик, став похожим на коротко стриженного клоуна в женском одеянии, даже засмеялся. Снова надел парик; пританцовывая, закружился по комнате: Генри и Линда, слитые воедино, не рядом (как за школьной партой), не тесно прижавшись (как в машине), а одно — он в ней, она в нем. Платье больше не угнетало, гнев Мины не страшил, в обличье девочки Генри был неуязвим и невидим. Он начал расчесывать парик, стараясь подражать Линде (вернувшись из школы, она расчесывала волосы от кончиков к корню, объяснив, что так они меньше секутся).
Он так и стоял перед зеркалом, когда Мина ворвалась в комнату (тот же офицерский мундир, только лицо суровее), развернула его за плечи спиной к себе, принялась шнуровать платье на лопатках и пояснице, всю дорогу мурлыча что-то себе под нос. Расчесав парик, провела рукой по внутренней стороне ляжки, проверяя, какие на нем трусики, и, удовлетворенная, развернула обратно (его снова сковал страх при виде глубоких подрисованных моршин на ее лице, прямых прядей набриолиненных волос). Она нависла над ним, притянула ближе, поцеловала в лоб: «Умница» — и повела за руку вниз, больше не проронив ни слова, сама разлила вино у бара — два полных бокала красного. С легким поклоном вложила один бокал ему в руку и, щелкнув каблуками, произнесла хрипловатым деланым голосом: «За тебя, моя милая». Он взял непривычный бокал, тонкая мутная ножка оказалась недостаточно длинной для детского кулачка, пришлось взять двумя руками. По праздникам Мина смешивала ему простое пиво с имбирным, в остальные дни Генри пил лимонад. Теперь Мина стояла спиной к камину, расправив плечи, держа бокал у плоской груди: «Будем здоровы! — и опустошила его двумя большими глотками. — Попрошу до дна». Он лизнул вино кончиком языка, весь скривился от горечи, потом закрыл глаза, набрал полный рот и запрокинул голову, протолкнув жидкость сразу в глотку, почти не почувствовав вкуса (только послевкусие: ощущение какого-то странного налета на нёбе). Мина допила вино, подождала, пока он допьет свое, взяла пустые бокалы и снова их наполнила, поставила бутылку на стол, пошла за горячим. Чувствуя головокружение, не до конца веря в происходящее, он помог ей принести блюдо из духовки, не понимая причины ее молчания. Сели: Линда и Генри, Генри и Линда. За едой Мина несколько раз поднимала бокал, повторяя: «Будем здоровы!» — и ждала, пока он возьмется за свой, прежде чем отпить; раз она встала и подлила ему еще вина. Теперь все плыло у него перед глазами, вещи струились, вытекали из самих себя, оставаясь при этом на месте, пространство между предметами покачивалось, на миг лицо Мины съехало набок и слилось со своими многочисленными отражениями; он уцепился за край стола, чтобы уравновесить комнату, и понял, что Мина это заметила, увидел ее кривую ободряющую усмешку, увидел, как она медленно смешается за кофейником против вращения комнаты, сошедшей со всех осей, и, если закрыть глаза, если только закрыть глаза, можно не устоять на краю мира, свалиться в бездну, разверзающуюся у самых ног. И на этом фоне Мина без умолку говорит, Мина что-то пытается выяснить про сегодняшний день, чем он занимался в том доме; для ответа приходится вызволять завалившийся куда — то язык, его собственный голос доносится еле слышно, точно из соседней комнаты, нёбо вымазано клеем. «Мы, ну… взялись… она нас взяла…»; наконец он сдается, расплющенный Мининым визгом, и лаем, и хохотом: «О, моя бедная девочка слегка наклюкалась», — на этих словах она нависает над ним и, приподняв за подмышки, полунесет-полуволочит к креслу, усаживает к себе на колени, разворачивает (так что голени свисают теперь с подлокотника), обхватывает голову руками, наваливается сверху, напряженная и горячая, как борец, он не может пошевелить ни рукой, ни ногой, полностью нейтрализован, она вдавливает его лицо между двух лацканов расстегнутого кителя, и, сопротивляясь нарастающему головокружению, он понимает: одно резкое движение — и его стошнит. Имитируя похоть, она плотнее прижимает его лицо к груди, под кителем ничего нет, ничего, кроме щеки Генри, упершейся в сморщенную, слегка надушенную кожу дряблого, стареющего соска, ее ладонь — как ошейник, никуда не деться от этой коричневой заплаты, и рывком нельзя — в желудке настоящий вулкан; он не смог отклониться, даже когда она запела, шаря другой рукой в складках его платья, подбираясь к тыльной стороне бед- pa, полубормоча-полумурлыча: «Солдату девушка нужна, солдату девушка нужна», едва поспевая за своим сбившимся, частым и одновременно глубоким дыханием, и Генри взлетал и опадал в такт ему, чувствуя, как его прижимают все теснее, и, открыв глаза, увидел синюшную бледность Мининой груди — именно такими, синюшными и бледными, всегда представлялись ему лица покойников. «Тошнит», — шепнул он в ее телеса, и изо рта бесшумно выплеснулась красно-коричневая жижа, смесь выпитого и съеденного — пятнышки цвета на смертельной бледности под мундиром. Он скатился с нее, более не удерживаемый, скатился на пол, и парик съехал набок, белые и розовые кружева платья в кричащих коричневых и красных пятнах; он сорвал парик с головы, отбросил в сторону, сказал (почему-то басом): «Я Генри». Какое — то время Мина еще оставалась в кресле, сидела, уставившись на парик на полу, потом поднялась, переступила через Генри, ушла к себе; гостиная продолжала вращаться; теперь сверху доносился шум бегущей воды; он не изменил позы, окаменел на ковре, глядя на оплетающие пальцы узоры, с пустым желудком стало полегче, но двинуться с места он не мог.
После ванны Мина спустилась, одетая по-домашнему, вновь став собой, помогла ему поддаться, довела до камина, расшнуровала платье, которое тут же отнесла на кухню и замочила в ведре. Подобрала парик, взяла Генри за руку и показала, как ходят наверх по ступенькам, напевая, точно младенцу: «И-и раз, и-и два, и-и три…» В спальне он стоял, уперев лоб ей в плечо, а Мина стаскивала с него остатки одежды, искала пижаму и говорила без умолку про то, как когда онавпервые напилась, то наутро ничегошенькине помнила; Генри не уловил смысл рассказа, но тон был успокоительный, такой же домашний, как ее платье, он навзничь упал на кровать, и ее рука легла ему на лоб, ненадолго остановив кружение, а Мина повторяла речитативом слова песенки, которую напевала внизу: «Солдату девушка нужна, как льву его густая грива: чтоб согревать во время сна и на ухо шептать игриво». Она стала гладить его по волосам, а когда на другой день он открыл глаза, парик лежал рядом на подушке — должно быть, сполз ночью с головы.