Первая просека
Шрифт:
Стало слышно, как медведица разгребает на крыше мох. С потолка посыпалась земля.
Из-под одеял стали высовываться головы лесорубов.
— Что там, на крыше?
— Это кто ходит по потолку?
— Спокойствие, товарищи, — сказал Каргополов, — это медведица. Сейчас Жернаков полохнет в нее из ружья.
— Рятуйтэ! — кричал кто-то в шутку, подражая Пойде.
Поднялся шум, все вскочили с топчанов.
— Ребята, сейчас она провалится, честное слово, провалится! — вопил Бонешкин.
— Да скорее ты! — кричали на Захара.
Взоры устремились к потолку, откуда снова посыпалась земля. Воображение уже рисовало грузного, мохнатого зверя, с ревом падающего сквозь пролом в потолке.
Захар лихорадочно перебирал патроны и, как назло, не мог найти заряд с жаканом. Наконец патрон вложен.
— Вот, вот она где! Видишь, земля сыплется.
Добежав по топчанам к тому месту, Захар приставил дуло к пазу между бревнами. Выстрел оглушил всех. Потом стало слышно, как медведица сделала два скачка по крыше и свалилась в снег.
— Убил! Честное слово, убил! — заполошно орал Бонешкин.
— Да тише ты, баламут! — цыкнул на него Захар.
Все прислушались. Но за стеной не было ни единого шороха. Захар кинулся было к двери, но Каргополов остановил его:
— Стой, куда? Задерет!
— Нужно сделать факел.
— Полено, полено — из печки…
— Нет, из березовой коры! — кричали лесорубы.
— Бери полено, Иван, а я буду стрелять, — разгоряченно говорил Захар.
Двое схватили по горящему полену и выскочили из барака.
— Светите лучше! — просил Захар, вглядываясь в темноту.
След медведицы они увидели у самого порога. Обогнув угол, заметили глубокую яму в снегу под стеной — видно, медведица делала подкоп. А потом обнаружили и то место, где зверь свалился с крыши. На снегу что-то темнело.
— Кажется, кровь! А ну, поближе посветите, — Захар осторожно приблизился.
Да, это была кровь — широкое пятно, от которого в сторону тайги тянулась сплошная темная полоса. Разглядеть след дальше они не успели: погасли поленья.
Весть о том, что медведица ранена, всполошила весь барак.
— Надо догнать и добить, — предлагал кто-то. — Заберем топоры, сделаем факел и найдем.
— А вдруг она легко ранена?
— А ружья зачем?
— Нет, это риск, товарищи, — сказал Каргополов. — Черт с ней, завтра утром посмотрим, когда будет светло, а то и на самом деле как бы она не покалечила кого.
Долго еще не могли угомониться лесорубы.
— Нужно выкинуть этих медвежат к чертям, — ругался Харламов, — а то еще ввалится ночью в окно.
— Лучше пойти группой, выследить и убить, — предлагал Захар. — У меня еще четыре жакана есть.
— Вот бы хорошо! — мечтал Бонешкин. — Медвежье мясо вкусное.
— Можно подумать, что Бонешкин всю жизнь питался медвежьим мясом, — сказал кто-то в темноте, и все рассмеялись.
А наутро медведицу нашли мертвой шагах в пятидесяти от барака, в пихтовой чаще. Еле дотащили ее по глубокому снегу — пудов девять, не меньше весила. Две недели в бригаде на столе были превосходные мясные блюда. Шкуру медведицы решили подарить нечаянному охотнику — Жернакову. Когда она высохла, Захар сказал Каргополову:
— Подарю ее Леле Касимовой.
— Это почему же?
— Я ей, брат, многим обязан. Она мне вручила путевку на Дальний Восток.
— Ну и что же?
— А то, Иван, что она оказалась путевкой в жизнь. Я отсюда никуда не уеду! Сказочные места…
— С Пивани не уедешь?
— Да нет, с Дальнего Востока. Еще весной, когда мы уходили сплавлять лес на Силинку, я обещал ей медвежью шкуру. Тогда она сказала, чтобы я хоть свою шкуру принес. И как в воду глядела!
В выходной день Захар вместе с Каргополовым пришли в поселок к Леле Касимовой. С подобающей для этого случая торжественностью извлекли из мешка медвежью шкуру. Леля до того была поражена, что долго не могла опомниться.
Придя в себя, Леля сказала Каргополову, заливаясь румянцем: «Ванюша, отвернись!» — и поцеловала смущенного Захара в губы.
С некоторых пор Захар стал замечать за собой то, что прежде было совершенно неведомо и незнакомо ему. Еще по осени, в один из выходных, он возвращался с устья Силинки, куда ходил ловить хариусов. Он шел через «Коваль-град» — так назвали комсомольцы поселок из шалашей (в то время Захар жил уже в бараке). Шагая по переулку, он случайно заметил тот, самый первый шалаш, который когда-то строил. Какая-то теплая, прямо-таки физическая ощутимая волна прихлынула к сердцу. Захар долго стоял возле шалаша, словно встретил давнего друга. Вот наличники окна, которые он сам подгонял и прибивал. Он хорошо это помнил — тогда ему казалось, что работа была сделана добротно, красиво, он любовался плодами своего труда! Теперь обнаружил: плохо сделано — углы неточно соединены, немного перекошены, пазы широкие. А вон конек, который они заделывали вместе с Федей Брендиным.
Из шалаша, видно, заметили подозрительного человека, и оттуда вышел нечесаный паренек с совиной физиономией.
— Чего высматриваешь? — спросил он грубовато.
— Строил я этот шалаш…
— Ну и что ж? Пришел проверить, не развалился ли?
— Вот именно. — Захар смерил глазами сутуловатую фигуру сонного парня. — Не беспокойся, не развалится! — И, улыбнувшись, пошел своей дорогой.
Потом он стал замечать, то же тепло в груди всякий раз, когда проходил мимо какого-нибудь из бараков, в постройке которого была и его доля труда. Захар не мог объяснить себе, что это за чувство, но оно всегда согревало душу, глубоко волновало его.
А теперь он заметил и большее: это чувство гордости за свой труд питает его душу все время, рождает в ней что-то такое, что захватывает его всего. Теперь они с Бонешкиным с упоением принялись мастерить блок-ролик — самую ответственную деталь в сконструированном ими бремсберге. Работа была сложная, почти ювелирная. Может быть, при других обстоятельствах, в другое время Захар и не мог бы это сделать, но сейчас он решительно принялся за дело. С каким наслаждением он, сидя на чурбане возле печки, расчерчивал, а потом обрабатывал бруски! Он не суетился, как бывало когда-то, в первое время его плотницкой учебы. Каждое движение Захара стало точным и верным. Вот все готово: рассчитаны до миллиметра, расчерчены по линейке и заготовки составлены в таком порядке, в каком будут они сращены. Он долго стоит у своего сооружения, думает, думает…