Первая просека
Шрифт:
— Любаша?
— Здравствуй, Захар! — Девушка порывисто шагнула к нему, прижалась щекой к его колючей щеке. — Насилу дождалась…
— Что ж ты на улице? Холодно ведь!
— Боялась проглядеть тебя. Давай пройдемся, Захар, собрание не скоро.
— Писем не было мне?
— Не было… — тихо сказала Любаша и почувствовала, как вспыхнуло все лицо; на душе стало противно и тягостно.
Настроение испортилось, исчезла прелесть звездного вечера. Любаша показалась себе такой гадкой, недостойной не только любви, но
— Ты обиделась, Любаша? — Он крепче прижал к себе ее локоть. — Я спрашивал про письма из дому… А от девушки уже не жду. Наверное, она разлюбила меня.
— А ты меня любишь, Захар? — прошептала Любаша, подняв свое лицо к его лицу.
— Люблю, давно люблю! Еще с тех пор, как жил у вас летом.
Не говоря ни слова, Любаша обвила его шею руками и скорее деловито, чем страстно, прильнула губами к его губам. Захар на миг растерялся, но потом по-медвежьи обнял ее и долго не выпускал из своих тисков…
Возле столовой к ним подошли Пригницын и Рогульник. Не вынимая рук из карманов полушубка, Пригницын угрожающе сказал:
— Ты что, друг Жернаков, забыл наш уговор? Любка, марш в столовую, — приказал он. — Мы тут с Жернаковым поговорим по душам.
— Никуда я не пойду! — крикнула Любаша. — Захар, пойдем, они драться хотят. Отойди, Колька, я сейчас закричу!
— Ладно, Любаша, иди, — сдерживая волнение, сказал Захар, следя за каждым движением парней. — О каком уговоре ты мелешь? — грубо спросил он Пригницына.
— А вот о каком!..
Но Пригницын не успел размахнуться, как Захар коротким ударом в подбородок свалил его в снег. Крепкий кулак Рогульника обрушился на голову Захара, выбил из глаз искры, но Захар все-таки устоял на ногах. В бешенстве он налетел на Рогульника, и они, сцепившись, упали в снег. Пригницын ударил Захара в спину, Захар попытался вскочить, но Рогульник ударом обеих ног в живот свалил его. Падая, Захар увидел занесенный над головой сапог Пригницына, успел поймать его, и тотчас же несколько человек подбежали к ним. Захара подняли, поставили на ноги.
Пока он приходил в себя, вокруг собиралась толпа.
— За что они его?
— Двое на одного, вот гады!
Вспыхнула спичка. Захар увидел Ваню Каргополова.
— Жив? — спросил Ваня. — У тебя кровь на лице.
Захар только теперь почувствовал соленое во рту, вытер платком под носом — на платке кровь.
— Что же ты сразу не позвал нас? — спрашивал Каргополов.
— А почем я знал, что они будут драться?
Любаша встретила его в дверях столовой и без стеснения при всех стала вытирать его лицо своим платочком.
— И зачем только я приехала сюда! — со слезами в голосе шептала она. — Это все из-за меня… Что ж теперь делать? Он ведь грозился и меня избить.
— Ничего не бойся, Любаша.
…Собрание открыл Аниканов.
— Подожди меня здесь, — сказал он Любаше. — После собрания провожу тебя.
Любаша не сводила взгляда с Захара. Она смутно понимала, о чем говорит докладчик, занятая мыслями о Захаре. И только тогда настораживалась, когда слышала фамилию «Жернаков».
За последнее время Любаша все чаще размышляла о своей судьбе. Она училась в вечернем строительном техникуме, но ни разу не задумывалась как следует над своим призванием. Сейчас, слушая спокойную глуховатую речь секретаря парткома, посматривая на Захара и его товарищей, она с тревогой думала, что стоит как-то особняком, в сторонке от всего того большого, что делается на стройке, тогда как они, с почерневшими от мороза лицами, в драных полушубках, с загрубелыми в труде руками, делают самое главное, грандиозное дело. Они представлялись ей сейчас настоящими людьми, и Любаше очень хотелось во всем походить на них.
У нее тревожно ворохнулось в груди, когда слово предоставили Жернакову. Она сильно волновалась, наблюдая, как Захар поднимается, оглядывает зал и, запинаясь, говорит:
— Товарищи, мы только что заслушали доклад секретаря парткома. Всем теперь ясно, какие трудности предстоит нам преодолеть до вскрытия Амура. После работы мы обсудили, как быть дальше. И решили: каждому поднять выработку до десяти кубометров в день. Это наш ответ тем классовым врагам, которые хотят задушить стройку в самом зародыше. А еще наш ответ такой: за исключением Бонешкина, у которого цинга, каждый из нас добровольно отдает хлеба по сто, а кто и по двести граммов в пользу больных, а также детей… Я лично отдаю двести граммов в день от своей карточки. Товарищ Каргополов, наш бригадир, тоже двести. Наша бригада вызывает на социалистическое соревнование бригады товарищей Брендина и Самородова.
Захар не успел сесть, как Аниканов крикнул:
— Товарищ Брендин и Самородов, принимаете вызов?
— Я сейчас скажу, — спокойно ответил Брендин, поднимаясь. — Мы в бригаде решили валить не по десять, а по двенадцать кубометров на человека в день!
Громом аплодисментов отозвался зал на слова Брендина.
— Поддерживаем! — крикнул Каргополов.
— И мы тоже! — откликнулся Самородов. — А хлеба все срезаем по двести граммов!
И снова загремели аплодисменты.
Платов встал и громко, взволнованно сказал:
— Товарищи, я предлагаю спеть наш пролетарский гимн «Интернационал»! — И сам первый запел.
Все подхватили. Звукам песни стало тесно в помещении.
У Любаши тревожно и радостно замирало сердце. Она чувствовала себя слитой со всеми воедино; это чувство поднимало ее, будто уносило на могучих крыльях, а перед глазами все время было лицо Захара — немного смешное в своей торжественной строгости.