Первая просека
Шрифт:
— Иван Сергеевич, вам наверх? — крикнул паренек, руководивший разгрузкой. — Можете доехать с ними, четырех человек вполне поднимет!
Певуче скрипя по укатанному снегу, сани легко поднимались на сопку. Платов ликовал, как ребенок.
— Ах, какие сани-самокатки! — повторял он. — Учитесь, учитесь у молодежи, товарищ Крутовских, учитесь выдумке!
По всему склону кипела работа: то там, то тут с шумом падали деревья. Морозный воздух был пропитан терпким запахом смолья, пронизан сизой дымкой осыпающегося инея.
Спрыгнув с саней, Платов почти бегом бросился к блок-ролику — главному механизму бремсберга.
— И ведь сделано как — в шип! — Он обводил восхищенным взглядом неуклюжую деревянную тумбу. — Мастера, ей-богу, мастера!
Подошли Каргополов и Захар. Пока Платов говорил с бригадиром, Аниканов отвел Захара в сторону.
— Там твоя зазноба пришла…
— Ты про Любашу? — Захар нахмурился — ему претил тон Аниканова. — Она здесь, на пикете?
— Нет, там, у Клавдии. Хотела идти с нами, но я отговорил. Сам понимаешь, неудобно при секретаре парткома… Почту принесла.
— Не знаешь, мне нет письма?
— Наверное, нет, иначе бы она сказала. Ты обиделся, что я отговорил ее идти сюда?
— Да нет… А вообще-то, конечно, зря. Хотелось бы повидаться.
— Вечером созовем комсомольское собрание, еще повидаешься.
— А она не уйдет до вечера?
— Не уйдет, — я объяснил ей, что вечером ты сам будешь в поселке. А вообще-то я тебя позвал вот зачем, Захар. — Аниканов принял деловой вид. — Понимаешь, на стройке плохо с хлебом, — заговорил он вполголоса. — Муки не хватит до навигации — разворовали, сволочи, после пожара конторы! На Амуре заносы, колонна автомашин с мукой вот уже девятый день пробивается от Хабаровска, а прошла всего полторы сотни километров. А ей еще надо сделать за зиму самое малое десять рейсов, чтобы обеспечить стройку. Вот Федор Андреевич и просил меня поговорить с ребятами насчет вот какого дела: нужно усилить питание детей и цинготников — цинга, брат, быстро распространяется. Поэтому сегодня проведи собрание, разъясни ребятам, какое у нас положение, и уговори их снизить норму хлеба. Хотя бы граммов на сто. На собрании участка этот вопрос будет специально поставлен. Так вот, нужно, чтобы ваша бригада, как самая лучшая, выступила инициатором. Как ты смотришь на это?
Захар долго молчал, глядя в сторону, мимо Аниканова.
— Много ребят болеет цингой, не знаешь? — спросил он наконец.
— Федор Андреевич сказал, что в больнице человек сто. Но больных становится все больше и больше, вот в чем опасность.
— И что, умер кто?
— Шесть человек.
— Ну что ж, я выступлю. И Каргополов тоже. А с бригадой поговорим.
В это время Захара подозвал Бутин, который стоял с Платовым.
— Вот он самый, — Бутин улыбнулся, кивнув на Захара.
Платов протянул руку Захару.
— Ну что ж, давай познакомимся, земляк. Донской казак, говорят? Ну что ж, все правильно! Когда-то, начиная с походов Ермака Тимофеевича, казаки-землепроходцы были не только воинами, но и строителями — до самого Тихого океана шли и строили. Думаю, не посрамим и мы славы предков, а? — И Платов дружески похлопал Захара по плечу, смерив взглядом его статную, крепко скроенную, невысокую фигуру.
— Федор Андреевич, так вы с Дона? — воскликнул Аниканов развязно.
— Из Ростова. Но казак я, знаешь, какой? Родился в рабочей казарме в Нахичевани, отец всю жизнь проработал на Парамоновской мельнице.
— Я ведь тоже донской казак, Федор Андреевич! — навязчиво говорил Аниканов.
Но Платов обратился к Захару:
— Очень хорошую штуку смастерил, товарищ Жернаков! — Платов кивнул на блок-ролик. — Нужно помочь другим бригадам сделать такие же бремсберги. В чьей это бригаде не ладится? — Он вопросительно посмотрел на Бутина.
— У Брендина.
— Товарищ Платов, мы уже ходили к ним, так они не слушают.
— Ну, а ты сам можешь сделать вторую такую штуку? — Платов ткнул тумбу носком валенка. — В порядке шефства, а? Вы не с ними соревнуетесь?
— С ними.
— Ну, вот и помогите им.
— Да я-то, пожалуйста, как бригадир… Это же два дня работы вдвоем.
Каргополов весело улыбнулся, обрадованный успехом Захара.
— Ладно, сделай, а я за двоих эти дни поработаю.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пригницын возвращался с Пиваньского озера и нагнал Любашу.
— Га, раскрасавица моя ненаглядная! — закричал он, останавливая лошадь. — Садись, Любаша, присуха моя, подвезу!
В другое время Любаша, может, и отказалась бы, но сейчас, пройдя восемь километров с полной почтовой сумкой, она сильно устала и была рада возможности хоть остаток пути проехать на санях. Разрумянившаяся на морозе, с посеребренными инеем ресницами и бровями, с веселыми завитками, выбившимися из-под пухового платка, в ладной короткой шубейке, в эту минуту она была особенно хороша. Но не успела она сесть рядом с Пригницыным, как он полез целоваться.
— Уйди, Колька, с ума сошел! — Она подставила локоть, но Пригницын зажал ее голову обеими руками и чмокнул в щеку. — Дурак! — Любаша с размаху ударила кулаком по спине Пригницына. — Останови лошадь, не поеду с тобой!
— Концы, Любочка, больше не буду, только не слезай, будь ласкова! — Пригницын стеганул лошаденку кнутом, и та затрусила, кидая сани под раскат.
Любаше ничего не оставалось делать, как покрепче ухватиться за перекладину канадских саней.
Некоторое время они ехали молча.
Пригницын косился на Любашу цыганским глазом, наконец спросил:
— К Жернакову на свидание держишь путь?
— Почту несу на лесоучасток.
— Знаем мы эту почту!.. К Жернакову идешь. Он выслуживается перед начальством, в газете о нем прописывают…
— Ты-то откуда знаешь, что в газете пишут, ты же читать не умеешь… — Любаша усмехнулась.
— Га, не умею! Я уже научился, даже наряды сам выписываю. Ой, смотри, Любка, не закручивай с Жернаковым, плохо будет и тебе и ему!