Первая версия
Шрифт:
Едва я успел отхлебнуть вкусного немецкого пива и потянуться за печеньем, как раздался звонок в дверь. Это было явление поэта. В мятой рубашке, зато с шейным платком и в пиджаке в крупную клетку он выглядел почти пародийно. В довершение облика на нем были огромные, действительно огромные белые кроссовки с незавязанными шнурками. Он и на самом деле был знаменит, уж если даже я его знал. Но, кажется, уже пережил пик своей шумной славы, когда вся страна прислушивалась к его голосу, кричавшему о наших бедах пусть и в строго разрешенных рамках.
—
Знал бы он, сколько раз в своей жизни, в самых разнообразных обстоятельствах, я слышал эту фразу!
Для начала Кочнев оттер меня в угол и принялся подробно расспрашивать. Его интересовало все. Где находится моя контора, сколько мне платят клиенты, мешает ли нам милиция, есть ли проблемы с налоговой инспекцией, и даже почему-то то, где мне удается достать порошок для выявления отпечатков пальцев. Он брал меня за лацкан пиджака — мешал пить пиво и вообще жить. Я не знал, куда от него деваться. Но в какой-то момент он оборвал разговор, точнее свой монолог, на полуслове и кинулся к Любе.
Мне это было почему-то еще более неприятно, чем его докучливые приставания ко мне. Кочнев сыпал пошловатыми комплиментами, оживленно жестикулировал, даже имел наглость заговорить о групповом сексе. Я заметил, что тут Люба, взглянув на него оценивающе, прыснула в кулачок. Он же продолжал нести какую-то ахинею о своих друзьях из Большого, называя их фамильярно Володьками и Катьками.
Я невольно вспомнил анекдот из кладовой дяди Степы: «Вы кому-нибудь уже читали свои стихи?» — «Нет!» — «А почему же у вас подбит глаз?» Когда-то анекдот не приглянулся мне, сейчас же казался вершиной человеческого и нечеловеческого остроумия.
Гости потихоньку прибывали, и вскоре гостиная Рути была похожа на большой, хорошо организованный муравейник. Муравей Турецкий чувствовал себя не в своей тарелке.
Вечер разгорался как костер, в который подбрасывали все новые и новые поленья в виде знаменитостей. Я только успевал узнавать тех, кого видел прежде по телевизору и на киноэкранах, на заседаниях Думы и на предвыборных плакатах.
Здесь к знаменитостям относились спокойно. Никто не бросался к ним с клочками бумаги за автографами, более того — люди то ли делали вид, то ли настолько ценили себя, что знакомились с известными лицами не только без восторга, но достаточно холодно. Мне же было на самом деле интересно.
Например, известный эстрадный актер, по телевизору усердно изображавший идиота, оказался милым, интеллигентным и остроумным человеком. Хотя почему-то в красных штанах.
Два симпатичных актера из Ленкома постоянно дурачились, забавно подначивая друг друга еврейским и армянским акцентами.
Только поэт Кочнев меня и, кажется, остальных весьма раздражал. Он требовал к себе исключительного внимания, порывался читать новые стихи, называл меня уже не Холмсом, а Пуаро.
В какой-то момент Рути предложила мне уединиться в соседней комнате. Это была как бы малая гостиная с электрическим, но очень похожим на настоящий камином и мягкими креслами.
При неярком освещении Рути была необыкновенно хороша собой — гордая посадка головы, огромные темные глаза, лебединая шея, с глубоким вырезом черное вечернее платье, выгодно облегавшее ее хорошо сохранившуюся фигуру. Закурив длинную коричневую сигарету, она с характерным американским акцентом, но довольно правильно строя фразы, рассказывала мне о Дэвиде и Кларке.
— Это, конечно, чудовищное совпадение, — говорила она, — вряд ли эти две смерти связаны между собой. Если бы это случилось несколько лет назад, я была бы уверена, что обоих убил КГБ. Но теперь я знаю многих людей из бывшего КГБ. Они страшны не больше чем серый волк из детских русских сказок. — Она сухо рассмеялась. — Может быть, Дэвида с кем-то перепутали? У Нормана было много врагов. Слишком многим он перешел дорогу. К тому же у него была поразительная способность бывших друзей превращать в недругов. Я понятно выражаюсь?
Я кивнул. Чего ж не понять? Оба умерли, как в дяди Степином анекдоте.
Рути еще долго говорила, обволакивая меня ароматным дымом, об Ольге и Дэвиде, Дэвиде и Кларке, о Самюэле и его фонде, о фонде и опять же о Кларке... Ничего существенного, что могло бы иметь значение для раскрытия убийств, она не сказала, от моих прямых и косвенных вопросов ловко уходила. Но хотя бы по количеству слов наговорила вполне достаточно, чтобы при необходимости я мог кое-что кое с чем сопоставить.
Основная мысль, которую я смог вычленить из этой словесной шелухи, заключалась в том, что Рути не слишком-то горюет о том, что стала единственной распорядительницей Фонда Спира. Слишком упорно она пыталась убедить меня в обратном.
Когда я начал задавать конкретные вопросы о Кларке, она вдруг заторопилась к гостям, словно только что вспомнила о своих обязанностях хозяйки. Но, ласково улыбаясь, обнадежила меня, сказав, что вскоре должен прийти один человек, русский, подчеркнула она, который знал Кларка много лет и даже с ним сотрудничал.
— Да вы его знаете, его здесь, в России, каждая собака знает, так, кажется, у вас говорят? Это известный политический обозреватель Филин. Как только он появится, я вас сразу же представлю. Можете поговорить здесь же, в каминной. Я его предупрежу, о чем пойдет разговор.
Конечно, я знал Филина! Кто же не помнит его многосерийных фильмов-репортажей про зловещую Америку, которые вся страна смотрела не ради политизированных комментариев Филина, а просто чтобы посмотреть на чужую, непохожую на нашу жизнь. Да и Филин, кажется, эту загадочную Америку любил. Расписывая всяческие ужасы капитализма, он показывал удивительные американские города, автострады, парки, каньоны, домики, где живут обыкновенные американцы.