Первая версия
Шрифт:
— Наушники?
— Нет, нет, такое смешное название...
— Бируши?
— Точно, точно, только я всегда думала, что бируши с ударением на первом слоге.
— Не смею настаивать на своей версии, но мне с детства казалось, что это расшифровывается, как «береги уши» по аналогии с Гертрудой, что в советском варианте вовсе не классическое немецкое имя, а «Герой труда», — объяснил я Баби.
Мы вернулись в комнату. Я разлил
— Я хочу выпить за вас, Баби. За ваше понимание России, русской литературы и особенно Обломова, которого я торжественно обещаю перечитать в самое ближайшее время. Непременно.
— Значит, за меня и за Обломова?
— Пусть будет так.
Мы церемонно содвинули бокалы и выпили до дна.
... Я не знаю, сколько прошло времени. Я только увидел, как раздвигаются узкие стены комнаты Баби. Мы оказались как бы уже в огромном зале. Сама Баби отдалялась от меня одновременно со стенами.
Цвета стали сначала неимоверно яркими, прямо-таки леденцовыми. Безумный малиновый цвет колониальных шмоток, которыми заполонены русские базары, лимонная резь света из-за окна... Изумрудная зелень, граничащая с безвкусно розовой облаткой детских жевательных резинок... Резкие карамельные разводы вдруг стали блекнуть, приобретая оттенки палой листвы, военной формы и осенней коричнево-желтой грязи...
Потом стены начали судорожно вибрировать, и цвета их уже были неразличимы, слившись в одну сплошную серую рябь... Какие-то лица приближались к моему... Неразличимые и неразборчивые голоса то шептали, то кричали. То шептали, то кричали, то молчали...
Я очнулся от холодной воды, которую мне плеснули в лицо. Передо мной стоял молоденький милиционер. За его спиной стояли какие-то люди в гражданском. Я с огромным трудом повернул голову и увидел неестественно лежащую Баби...
Я сразу понял, что она мертва — лицо ее было жутким и раздувшимся, шею сжимала веревочная удавка.
На моих запястьях щелкнули наручники. Я не мог говорить и пока еще плохо понимал происходящее. Милицейский лейтенант резко схватился рукой за наручники и швырнул меня к стене. Я упал, с размаху стукнувшись головой об стену.
— Слушай, ты поосторожнее, Васильев. Нам только второго трупа здесь не хватало, — сказал хрипловатый голос.
Чьи-то руки подхватили, приподняли меня и поставили лицом к стене. Эти же руки бесцеремонно прохлопали меня по бокам, по ляжкам и влезли в карманы джинсов.
— Ого! Богатенький Буратино! Так, понятые, подойдите ближе. Заносите в протокол. У гражданина Турецкого Александра Борисовича при задержании изъято: удостоверение следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации на имя Турецкого А. Б., сумма денег — сто тридцать две тысячи рублей, а также две тысячи двести пятьдесят долларов США, а также кредитная карточка «Виза», а также обрывок
«Что он несет? — подумал я. — Какая веревка? Какие доллары? Какие карточки? Что случилось с Баби?»
И тут до меня окончательно дошло: Баби убита, а мне шьют это убийство...
И тут я захохотал.
Наверное, это выглядело крайне нелепо: стоит обвиняемый в убийстве у стены с поднятыми руками и хохочет. Но я не мог остановиться, хохотал как сумасшедший, наверное, продолжал действовать тот наркотик, которым нас с Баби, по всей видимости, отравили.
В довершение ко всему я вспомнил идиотский анекдот, когда-то рассказанный дядей Степой. Необыкновенно изящный анекдот. Я нашел, кажется, самое подходящее место, чтобы насладиться его фабулой. Анекдот вот какой: звонок в дверь, муж открывает. Молодой человек, стоя в дверях, говорит: «здравствуйте, я душитель женщин из Бостона». Муж оборачивается и кричит в глубину квартиры: «Милочка! К тебе пришли...»
Но я был пока не в состоянии ни оправдываться, ни объяснять причины своего поведения. Я хохотал, и слезы текли по моему лицу — ведь я-то знал-, что сыграл роль мужа, позволив душителю из Бостона спокойно выполнить свое черное дело. Но что я мог поделать?
Потом я снова вырубился. Очнулся на краткий миг в машине на заднем сиденье между двумя дюжими мужиками в гражданском.
— Куда мы? — выдавил я из себя.
Мой собственный голос напоминал ультразвуковой писк летучей мыши.
— В Лефортово, голубь мой. Там придешь в себя.
...Окончательно в себя я пришел, видимо, только поздно ночью в одиночной тюремной камере. Чего-чего, а времени поразмышлять у меня пока было достаточно.
Неужели эти гады не могли подставить меня как-нибудь по-другому? И не убивать бедную девочку... Я буквально был готов биться головой о каменные стены камеры.
Почему я не мог предусмотреть подобного исхода? Похоже, те, кто это сделал, были, с одной стороны, заинтересованы устроить провокацию против меня, с другой — устранить Баби Спир.
Вряд ли они пошли на убийство американки только для того, чтобы подставить меня. Гораздо
легче было подсунуть мне в квартиру какой-нибудь наркотик и взять с поличным. Тем более что это их испытанный метод.
Кроме как на спецслужбу, мне не на кого было грешить. К тому же Лефортово — это их исконная вотчина. Иначе меня отвезли бы в Бутырку...
Но зачем же они ее-то убили? Значит, она им тоже мешала. И тут меня озарило — дневник! Они приходила за ним. И Баби убили потому, что она знала, о чем говорится в этом дневнике. А в дневнике говорится о Кларке. Что же он за тип такой, что и наши, и американцы так боятся, что мы что-то раскопаем?
Баби сказала, что тайна Кларка — в его родном городе. Ну ладно, об этом потом...