Первое дело слепого. Проект Ванга
Шрифт:
Ехать им осталось всего ничего, и Борис Григорьевич, решительно отринув все постороннее, принялся настраивать себя на предстоящий сеанс. Как обычно, это ему удалось: он был хозяин своей натуре, а уж настроению – и подавно. Правда, когда он окончательно отрешился от всего земного и вышел в верхние энергетические слои (так и не зная наверняка, в действительности ли отправляет свое астральное тело подпитываться космической энергией в верхних слоях атмосферы или просто грезит, черпая силы из внутренних резервов собственного организма), там, в астрале, перед ним опять возникло ненавистное старушечье лицо, только на этот раз почему-то не слепое, а зрячее, с огромными, ясными, лучащимися странным
Но осадок от этой встречи, которой на самом деле, конечно же, не было, все равно остался, и, выйдя из транса в трех минутах езды от места назначения, Борис Григорьевич этот осадок ощутил. К счастью, помеха была незначительная, и, придирчиво изучив свое внутреннее состояние, он понял, что справится – справится, как всегда.
На последних пятидесяти метрах Хохлу пришлось вести лимузин с черепашьей скоростью, осторожно прокладывая путь сквозь густую толпу беснующихся от близости ясновидящего людей – не фанатов, вроде футбольных или тех, что повсюду таскаются за эстрадными звездами, а самых настоящих фанатиков. Всякий раз, глядя сквозь затемненное стекло на это бессмысленное кишение перекошенных лиц и неистово машущих рук, Грабовский начинал подумывать о создании собственной тоталитарной секты. О, недостатка в последователях у него не будет – все эти люди уже готовы принять на веру любую чушь, которую он произнесет, и провозгласить его кем угодно – хоть воплотившимся Буддой, хоть Иисусом Христом, хоть всей Святой Троицей сразу. Но в этом Борис Грабовский не нуждался: денег и власти ему хватало и так, а проблемы с законом были ему не нужны.
Растопыренные ладони прижимались к стеклу и соскальзывали назад и вниз, оставляя влажные следы; отдельные выкрики сливались в нечленораздельный гомон, похожий на рев близкого прибоя. Вспыхнувшие над служебным входом в концертный зал галогенные прожекторы мгновенно превратили ранние сумерки в темную ночь; раскинувшийся вокруг огромный мегаполис исчез, осталось только это залитое нестерпимо ярким светом, запруженное тысячной толпой пространство, на котором Борис Григорьевич Грабовский царил, как сам Господь Бог.
Машина остановилась. Теперь толпа не могла к ней приблизиться – ее удерживал легкий металлический барьер, из последних сил подпираемый одетой в строгие деловые костюмы охраной Грабовского и угрюмыми ментами в бронежилетах и шлемах с прозрачными пластиковыми забралами. До резиновых дубинок дело еще не дошло; впрочем, это случалось редко, да и то лишь в тех случаях, когда Борис Григорьевич имел неосторожность обратиться к толпе с какими-нибудь словами – неважно с какими, их все равно никто не слышал из-за адского шума. Толпа встретила бы восторженным ревом что угодно, вплоть до матерной брани, лишь бы эта брань была произнесена им. Даже расслышав знакомые выражения, эти болваны приняли бы их за благословение особого рода. Поэтому, перемещаясь от машины к служебному входу, Грабовский обычно предпочитал помалкивать.
Кеша распахнул перед ним дверь, и экстрасенс неторопливо выбрался из салона, окунувшись в липкий от испарений множества тел вечерний воздух и ставший нестерпимо громким тысячеголосый рев. Все было как всегда, но сердце вдруг пронзила ледяная игла дурного предчувствия – пронзила и застряла в нем ноющей занозой.
Борис Григорьевич не привык оставлять подобные вещи без внимания. Он сосредоточился на неприятном ощущении, пытаясь доискаться до его причины, в то время как тело
Пока его гримировали перед выступлением и поили традиционным зеленым чаем, смешанным с ромом в пропорции один к одному, чувство наползающей неведомо откуда угрозы притупилось и почти исчезло. Но когда он прошел служебным коридором и оказался за кулисами, это чувство вернулось, многократно усилившись. Сомнений быть не могло: ему грозила опасность, и источник этой опасности находился там, в зале, среди публики, с нетерпением ожидавшей выхода своего кумира на ярко освещенную сцену.
Мысль о возможном покушении, хоть и казалась не слишком правдоподобной, заслуживала некоторого внимания. Разумеется, надо быть полным идиотом, чтобы рассчитывать после этого выбраться из набитого фанатичными приверженцами твоей жертвы зала. Но…
Существует ведь еще и проект «Зомби». За последние десять лет Борис Григорьевич продал его трижды, и как минимум один раз тем, кому продавать его, наверное, не следовало. Уж очень рьяно они взялись за его использование – так рьяно, что кое-кому это в конце концов надоело, и щедрых покупателей буквально стерли в порошок. Их трупы, похожие на полупустые пятнистые мешки, показали по всем каналам телевидения; о проекте «Зомби» в новостях не было ни слова, и оставалось только гадать, в чьи руки он попал после гибели прежних владельцев. С ними Бориса Григорьевича связывало что-то вроде пакта о ненападении, но кто знает, что взбредет в затуманенные марихуаной головы их преемников?..
Он напрягся изо всех сил, а потом расслабился: нет, оружия в зале не было. Кажется. Он верил в свой дар почти так же сильно, как окружающие, но всегда считал нелишним подстраховаться: перед каждым сеансом здание тщательно обследовалось на предмет припрятанного оружия и взрывчатки, а каждый, кто входил в зрительный зал, подвергался обыску.
Это могла быть попытка наслать порчу с целью сорвать сеанс и вызвать скандал, предпринятая кем-то из многочисленных конкурентов. С таким же успехом дурное предчувствие могло быть следствием привидевшегося этой ночью нехорошего сна. Проклятая старая ведьма! Неужели она все-таки решила достать его даже с того света? Делать ей там больше нечего, что ли?..
Его обдало волной густого чесночного перегара, и в поле зрения возникло круглое лицо Хохла, в данный момент выражавшее серьезную озабоченность.
– Борис Григорьевич, вы в порядке? На сцену пора, а вы какой-то бледный…
– Я в порядке, – деревянным голосом откликнулся Грабовский и тряхнул головой, чтобы прийти в себя. – Уже иду. Ты вот что… Пока я тут занят, позвони главному бухгалтеру и скажи, чтоб срочно проверил отчетность. И остальным тоже. Пусть проверят все, и по полной программе.
– Зараз? – изумился Хохол, от удивления перейдя на родной язык.
– Не зараз, а немедленно. Ты русский язык понимаешь?
– Ферштейн, – заявил Хохол. Изумление на его лице сменилось пониманием. – Предчувствие, да?
– Не твое собачье дело. Позвонить не забудь, – сказал Борис Григорьевич и, отодвинув Хохла с дороги, шагнул на сцену.
На него обрушился шквал аплодисментов. Идя к микрофону, он шарил глазами по залу, пытаясь взглядом отыскать человека, который не аплодирует, но не нашел. Остановившись, он усталым жестом поднял над головой руку, и аплодисменты послушно смолкли.