Первостепь
Шрифт:
В кустах стоит совсем другой запах. Сразу за кустами болото, оттуда тянет сыростью, торфяным смрадом и комарами. А детёнышам весело. Носятся, солнце застряло в листве, зато мухи будто на падаль слетелись и комары как гиены: маленькие, крохотные – но ненавистные. Всё же не станет львица рычать на комаров. На мух тоже не станет. Просто их не заметит, сделает вид, что не замечает, будет спать в листвяной тени. Сильная Лапа сразу же улеглась, закрыла глаза – и не стало мух, не стало комаров. Тоже застряли в листве, как и солнце, даже не жужжали и не пищали. Снова радостно львице, снова резвится она на далёких полях, будто львёнок. Весело, радостно – и невозможно другое, не с чем даже сравнить, нет другого, просто-напросто нет, не существует. Будто бабочка львица, будто пчела, да и не львица она уже вовсе, а само солнце, сияет и наслаждается, потому что вокруг одни дети, все – дети, все сыты, всем хорошо. Сёстрам и детям. Всем.
Но внезапно вскрикнула Прыткая – и тут же вскочила Сильная Лапа, ломая боками кусты. Кончился сон. Улетел одним взмахом хвоста. Перед ней стоял бык, могучий, с кривыми рогами навыкат, как две луны, пронзающие ночь. Из глубоких чёрных ноздрей валит пар, толстая шея вздулась буграми, глаза будто лопнули в ярости, кровью залиты. Бык пришёл на охоту, не львица – а бык. Бык не желает видеть здесь львов, бык ненавидит. Другой бык приближается сбоку, и с той стороны тоже. Львов окружили так же умело, как они это делают сами… Затрещали кусты позади, Прыткая бросилась прочь, отступает. Куцая – следом, но львята… Сильная Лапа яростно зарычала, прижала уши – сейчас она вцепится в толстое горло, вот сейчас… Она сама верила, что сейчас вцепится, только бык не поверил, не видел, не хотел видеть – и дрогнули лапы. Попятилась львица назад, всё так же рыча, кусты стали хлестать по бокам, будто пытаясь сдержать, но уже пригнул свою мощную голову бык, наставил рога возле самой земли – и его ноги не дрогнули. Вздрогнула сама земля. Взвизгнули кусты и рассыпались во все стороны, искры посыпались от рогов прямо у львицы перед глазами. Словно червяк, она изогнулась, словно пушинка, взлетела, опять приземлилась и отскочила. Не задели рога в первый раз, но второго она не хотела. Выскочила из кустов, заметалась, как тень, между гигантами; что-то держало её, не убегала, не соглашалась признать, что добыча – сейчас не добыча, как день меняется с ночью, как голод с сытостью – так добыча меняется с охотником, так поменялась, но Сильная Лапа не соглашалась. Потому что в кустах был Детёныш, её детёныш – и не мог улизнуть, как улизнули взрослые львицы, Прыткая, Куцая, все улизнули, заскочили в болото со своими широкими лапами, не проваливаясь, а быки не могли за ними погнаться туда, не соблазнились, остались. И детёныши тоже остались где-то там, вжались под корни за стволами бычьих ног, стволы движутся, как дубы, роют землю копыта, грохочут рога – и нет никого, кто поможет. Одноглазый, гривастый Одноглазый, который должен валить быков, который должен спешить – нет его, никого нет. Только ярость отчаяния, только это. Опять увернулась Сильная Лапа, прыгнула, зарычала, оскалилась. Не верит ей бык. Развернулся и наступает. А сбоку носится смерч по кустам, и нет такой силы, чтоб остановить. Взметаются в воздух листья и ветки, блещут рога. Взвизгнул детёныш, к небу взлетел, поддетый рогом, и упал на кусты, повис лоскутом на высоте бычьей морды. Тут же бросился бык добивать, всё смешалось и затряслось в одном диком ужасе – но Сильная Лапа вдруг бросилась тоже. Не её детёныш это был, ещё не её, она узнала Робкую, мгновенно узнала – и бросилась как разъярённая мать. Вскочила на спину быку, впилась в хребет, как на охоте… не доставали клыки, не прокусить… но бык развернулся, оставил детёныша, стал брыкаться – и она соскочила, кинулась прочь. Бык понёсся за ней, но Сильная Лапа легко увернулась, как было всегда, и вспрыгнула уже сзади на круп, впилась в бока когтистыми лапами, стала рвать. Треснула бычья шкура, взревел бык от боли, завертелся на месте, затрясся неистово. Закружилось перед глазами у львицы, не удержалась и спрыгнула, отскочила. Бык развернулся и замер, больше не нападал. Другие тоже не нападали, смотрели мутными глазами, роняя пену изо ртов, и не могли двинуться. Падала на землю пена, и вместе с пеной падала бычья ярость; забыли уже про львят, про вечных врагов, смотрели на смелую львицу, не жертву – охотницу. Молча смотрели, а потом развернулись и затрусили прочь, косо оглядываясь. И противник Сильной Лапы, оставшись один на один, сразу одумался, повернулся к охотнице задом и пустился наутёк, сотрясая копытами землю. Сильная Лапа рванулась в погоню, ту же настигла, вспрыгнула на спину – и опомнилась, соскочила обратно. Остановилась. Ведь не нападала она, оборонялась. И в кустах был Детёныш. Ещё был. Наверное, был.
Длинное узкое облако наползало на солнце, такое же грузное, как отступивший бык. Пробежал ветерок, кусты встрепенулись, зашуршала оставшаяся листва. Две жёлтые львицы бежали к кустам, а третья львица застыла с другой стороны. Смотрела, как пятится солнце, как прячется – не хочет видеть светило, как только что бык не хотел, как не хотела сама Сильная Лапа, никто не хотел. На измятых кустах качался изодранный львёнок, распоротый пополам – и теперь уже он не хотел. Ничего не хотел. Не хотела душа его здесь оставаться. Отыгралась уже. Оставила мясо назойливым мухам – и улетела. Куда-то туда, где пряталось солнце… Куда-то туда, куда львице не углядеть. Никак не углядеть. И Сильная Лапа глядела другое. Стала медленно приближаться, с каждым шагом принюхиваясь, будто там всё ещё прятался невидимый бык. Но не прятался. Детское тельце валялось в траве, ещё одно равнодушное тельце, мясо для мух вместо Пятнистой. Сильная Лапа обнюхала трупик, даже лизнула, будто пытаясь подбодрить или понять, как может так произойти, как такое случается, что детёныш становится мясом для мух – но она всё же знала, как такое бывает, с нехотью знала, как другие детёныши превращаются в мясо, для-неё-в-мясо, и не детёныши тоже, она это знала, но не такое, не так. Подбежала Прыткая, зарычала, оттолкнула. Тоже стала облизывать, тоже подбадривала. Тщетно. Не верила Сильная Лапа. Прыткой – не верила. Муторно было в её животе, и в голове – и повсюду, даже в небе, где совсем исчезло солнце. Дурно пахли кусты, противно, мерзко смотрелись, изломанные. Она отрывисто низко рыкнула, призывая Детёныша, но никто не отозвался. Будто стон, этот рык. По-разному рыкает львица: как охотница, как неустрашимая… и как мать. Когда львица рыкает как мать, словно стонет она. Будто хочет сказать: «Где ты, родной? Где ты? Вернись!» Снова принюхалась львица и снова рыкнула над самой землёй, чтобы стон покатился, заскользил над корнями, протиснулся между травинок – повсюду, где может быть он, где услышит и где поймёт, как он нужен, где отзовётся. Но вновь не услышал. Не отозвался. Дурно пахли кусты, противно, мерзко. Спряталось солнце, воздух набух, будто вымок в смраде, пропитался болотом. Не хотела львица ничего видеть, не знала, что делает. Только рыкала над землёй, только стонала. Раз за разом стонала без устали. Звала детёныша.
И вдруг тявкнуло рядом что-то знакомое, так близко – и львица тут же шагнула туда.
Её Детёныш, будущий лев, сумел выжить. Маленькие глазёнки испуганно бегали и шарахнулись в сторону даже от матери – львёнок снова прижался к земле, несмышлёныш, но мать уже стала с ним рядом и вновь могла защитить. Ото всех защитить. Без разбора.
Ото всех.
И он вспомнил её, лизнул в мокрый нос; она тоже лизнула его, потом облизала всего. Весь его страх нужно было ей вылизать, весь оставшийся страх. Она с радостью делала это, с огромной радостью. С радостью огромнее быка. Огромнее всего.
И опять солнце выпласталось из-за облаков. Вновь где-то там пели птицы. Вновь стрекотали кузнечики.
****
Ледяная пустыня кроваво сверкает под низким западающим солнцем мириадами маленьких радуг. У подножия ледяной горы Мира выпал первый снежок. Липкие белые мухи танцуют в причудливом танце, долго-долго кружатся, а потом медленно нехотя падают, укрывая своим одеялом ещё не остывшую землю. Теперь она будет спать, эта земля. Долго спать.
Большущий бурый медведь разгребает снег мохнатой лапой и собирает своей страшной пастью траву. Маленькой травке снится покой – и теперь она обретёт этот покой в животе у медведя.
Самому лоснящемуся от жира косолапому тоже хочется спать. Глаза его уже мутные, избегают смотреть на стелящееся над снегами красное солнце, ищут, где спрятаться. Наелся медведь. На всю зиму наелся. Уходит.
Вслед за медведем на снегу появляются волосатые люди. Они невысокого роста, но могучи в плечах, у них длинные мощные руки и короткие крепкие ноги. Головы тоже у них необычные: небольшие глаза глубоко вдавлены, лоб просторный, покатый, скулы широкие, прямо медвежьи, нос мясистый. Крепко сбитая голова выглядит слишком большой, и кажется, будто она растёт сразу из плеч, из-за неё почти не видно шеи. Трудно схватить за горло волосатого человека. Трудно пробить его голову даже хорошей мамонтовой дубиной. Крепкие люди. Несокрушимые. И животы у них тоже могучие. Много жира они накопили на долгую зиму.
Волосатые люди собирают ту же траву, что не успел доесть медведь. Они тщательно срывают каждую пожухлую травинку, набирают по полной жмене и пихают в грубые меховые сумки, висящие на их голых плечах. Ловко работают волосатые люди, проворно.
А медведь уже добрался до своей пещеры. Последний раз встал перед входом, поднялся на задние лапы, оглядывает свысока заснеженную равнину, глядит вперёд, по солнцу. Огромный зверь. Устрашающий. Даже горб у него на спине вздулся, как у сытого мамонта. Спать теперь будет медведь. Долго спать. Покуда не кончатся зимние бури, покуда высокое новое солнце не явится там, куда он сейчас вглядывается. Но уже перестал вглядываться. Опустился, пыхнул, тяжело развернулся, пригнул морду к земле и вошёл в своё логово. Больше не видно медведя.
Но волосатые люди крадутся к медвежьей пещере. В их руках дубины из мамонтовых костей, и только у одного из них, у самого последнего, тяжёлое копьё. Нельзя колоть медведя копьём и проливать попусту драгоценную кровь, не тот это зверь. А предпоследний в веренице волосатых людей вообще без оружия. Этот взвалил на свои плечи чашу из черепа мамонта, с ней пригибается, тоже крадётся след в след, как и все.
Волосатые люди уже совсем рядом с пещерой, окружили вход, спрятались пока за камнями. Предпоследний поставил на снег тяжёлую чашу, заботливо отёр рукой. Этот выглядит иначе, чем другие охотники. Его волосы рыжие, красноватые, как закатное солнце, а на груди они вообще будто выщипаны – на том месте во всю грудь вытатуирован точно такой же медведь, какой уже видит сладкие сны в своей тёплой пещере. Братья они, человек и медведь. Брат-человек заползает в пещеру, разведывает, потом появляется обратно и делает знак рукой остальным. Люди с дубинами поднимаются, мажут виски и подмышки медвежьим помётом, который только что подобрали, потом осторожно идут. Ступают как рыси, бесшумно.
Медведь спит и не чует, как младенец, свернулся, лапа под головой, будто сосёт. Разом взметнулись дубины первых охотников – и все сразу ударили. Очень сильные люди, могучие – так ударили, что не проснулся медведь, не взревел. Только тюкнула плоть – и конец.
Отложили в сторону дубины. Тащат наружу медведя за лапы, за голову, как муравьи облепили. Сильные люди, могучие. Затащили на камень бесчувственного, хотя тот размером не меньше быка. Снова взяли дубины, друг за другом стали вокруг камня змеёй, левую руку каждый возложил на плечо предстоящему, в пляс пошли, притопывают, и дубины взмахивают, разом, все как одна. Брат-человек поднёс к камню чашу, поставил. Брат-человек берёт нож, что болтался на поясе, режет горло распластанному на камне медведю. Дёрнулась голова в последний раз – и затихла. Отлетела душа,из разреза ручьём брызнула кровь, полилась алыми струями в чашу. Много крови у медведя, долго вся вытекает. Брат-человек бормочет заклинания, помогает ей течь.
Вот и вся медвежья кровь вытекла. Кончился пляс. Стащили обратно тело на снег, брат-человек теперь разрезает живот, достаёт печень, поднимает над головой, чтоб все видели, потом кладёт на камень.
Остальные волосатые люди тоже пришли: женщины, старики, дети – все тут. Разводят костёр из принесенных хворостинок, режут мясо медведя. Начинается пир. Быстро жарится мясо. Вот уже все едят. Только брат-человек не прикасается к еде. Этот колдует над чашей с кровью: сыплет туда порошок из сонной травы, длинной костью помешивает.