Первые гадости
Шрифт:
Куросмысловский снабженец просунул руку сквозь прутья и размашисто черкнул: «К немедленному исполнению!» Чищенному показалось странным, что при этом снабженец хохотал. Но мало ли каким странностям подвержены люди…
Бывает так: кто угодно и где попало обронит слово о тебе — сгоряча, невпопад или в шутку, — пожелает смерти или позавидует чересчур счастью, и пожелание, которое все обсмеяли и уже забыли, начинает преследовать тебя. Ты хочешь действовать, но еще не совершенный
Когда сын эпохи выписывал себе бесплатную литеру до Куросмыслова, инструктор его отдела — мелкая подчиненная дрянь — ляпнул шутя:
— Ты не вернешься оттуда, Андрей.
И екнуло сердце комсомольского вожака, предвещая недоброе, и застучали колеса «не вернешься— не вернешься— не вернешься», и всю дорогу Червивин озирался в поисках несчастья. Сын эпохи мечтал обнаружить его и заблаговременно слинять: в сторонку, бочком, по стенке — как получится. Мечтал-мечтал, да сам в лапы к несчастью и прыгнул, послав опережающую телеграмму на ГРЭС. Встречайте, дескать.
У поезда его встретили два одноглазых битюга и, описав в конторе имущество, переодели в телогрейку и юбку до колен насильно.
— А направление где? — спросили битюги. — Выбросила, что ли, дура?
— Почему «дура»?! — обиделся и без того ошарашенный приемом Червивин. — Я же мужчина!
— Мужиков шлют на асфальтобетонный, а тебя прислали на ГРЭС. Выходит, ты — баба, — решили для себя битюги.
— Сами вы бабы! — сказал сын эпохи и получил по морде.
— Я доказать могу! — закричал Червивин и с готовностью задрал юбку.
— Попридурялась, и хватит, — сказали ему. — Ничего нового ты нам не покажешь. Лезь в машину.
Червивин рухнул на колени и зарыдал, простирая руки к насильникам. Он умолял битюгов до тех пор, пока они не согласились отвезти его к начальнику. Но хотя сын эпохи успел приготовить речь по дороге, в кабинете директора ему не дали открыть рта.
— Семен Зоевич, — сказали хором битюги, — вот эта новенькая уверяет, что она — командированный мужчина, хотя командировку мы не нашли, и направление к нам она тоже выбросила.
— Ну и пошлите ее в котельную, — решил директор. — Пусть уголек побросает, раз она мужчина И подальше держите от остальных, пока бумаги не подойдут: черт знает, с какими она отклонениями от нормы.
— Нет, не пойду в котельную! — закричал Червивин, но опять подчинился грубой силе и показанному кулаку и всю дорогу рыдал так, что слезы текли даже из носаю
— Ишь нюни распустила. Разве мужик так может! — решили битюги, и совесть их успокоилась.
Остов котельной распластался на отшибе заводских корпусов и был прикрыт, как от позора застигнутая врасплох скромница, листами жести и фанеры.
— Лариска! —
— С территории без спецпропуска не выходить, — наставили они последний раз Червивина и пинками загнали внутрь.
Баба встретила сына эпохи с совковой лопатой в руках и с синяком под глазом, чумазая, как черт, в мужских сатиновых трусах и полинявшей майке-безрукавке неизвестного размера и местами до колен. Впрочем, в присутствии гостя она сразу натянула ватные штаны и телогрейку. Комплекцией Лариса напоминала боксера-тяжеловеса, поэтому Червивин вытер сопли и временно притих.
— Заходь, — пригласила Лариса — Спать будешь у двери на паровых трубах. Завтра найди себе пару картонных коробок и постели вместо матраса — не то сопреешь.
— Спасибо, — выдавил Червивин.
— Тебя как звать-то?
— Андрей.
— За что ж тебя так прозвали?
— Я мужчина.
Баба заржала, а пионер, сидевший на деревянном ящике с учебником, сказал:
— Раз ты мужик, значит, мамкин любовник. Давай три рубля. Мне все любовники дают по трехе на завтраки в интернате.
— Не обращай внимания, — сказала Лариса и обняла Червивина как любимую подружку. — Это мой, приблудный. Я тут пятнадцатый год околачиваюсь.
— Можно в туалет? — попросился сын эпохи.
Напарница по совковой лопате отвела его в фанерный закуток с занавеской, посреди которого стояло ведро, и объяснила, в какю сторону на дворе бежать с этим ведром после.
В ответ сын эпохи стал мочиться при ней, но желаемого эффекта не достиг, вызвал лишь удивление, что «это» можно делать стоя.
— Меня один парень тоже Жоржем Сандом звал. Давно это было, — усмехнулась Лариса и взялась за лопату…
Утром Червивин пробрался к телефону и пострадал телом, не успев вякнуть в трубку «алло». На следующий день он повторил попытку, но опять пострадал безрезультатно. Правда, он встретил директора случайно и закричал ему:
— Да ведь мужчина я! Смотрите на меня, усы растут!
— Да ведь мужчины хуже баб бывают, — ответил с юморком директор. — Их и держать среди баб надо, от греха подальше.
— Не понимаю, — ответил еще директор. — Чего ты рвешься на асфальтобетонный? Там тоже не сахар.
— Я заведующий отделом столичного райкома! — сказал Червивин. — Я вас уволю, как только вернусь.
— Тут одна из обкома есть, а все равно набитая дура, раз к нам попала, — сказал директор. — А чтоб меня не уволила, ты отсюда не выберешься даже по амнистии.
После этого разговора сын эпохи завял, как редиска, в три дня, но успел-таки из последних сил накорябать заточенным угольком письмо, которое стал носить в трусах, чтобы передать на волю с оказией или с добрым человеком…