Первые гадости
Шрифт:
— Какая мерзкая косоглазка вам попалась, — посочувствовал Червивин. — Надо ее молотком стукнуть.
— Боюсь, мужу это не понравится, — сказал Чищенный, — а он человек сложный в отношениях.
— Меня, наверное, уже уволили и из партии выгнали, — подумал вслух Червивин. — Но все равно, лишь бы в Москву спастись бегством.
— А меня уволят без командировочного удостоверения, как прогульщика, — сказал Чищенный. — Единственный документ, утверждающий, что я был занят делом, а не болтался на юге с бабой, — приходная накладная. Надо ее выкрасть и убежать с первым поездом. Но Пелагеич, сукин сын, стережет от меня ящик.
— Все равно вам легче, вы себе работу всегда найдете, а мне что делать? — решил сын эпохи и угостил Чищенного окурком, так как сам не курил. Ерофей
Они поговорили о том, о сем, в основном о побеге, определили срок и разошлись готовиться. Но в назначенную ночь Чищенный вынюхал, что один из участников зоопарка — первый секретарь — давно вернулся в Куросмыслов, поэтому Андрей только зря померз у забора, зря погавкал за цепного пса, только что уморенного бутербродом из столовой, зря покричал «Пароль!.. Проходи» для отвода глаз и перед рассветом вернул ватные штаны Ларисе. А Чищенный, уже, казалось, навсегда поступившийся социалистическими принципами, дал им последний шанс и с утра сел у райкома в позе просителя. Милиционер гнал его рассказами, что Петр Прасковьевич ходит злой, как черт, на все колхозы и не принимает близко к сердцу даже близких родственников. Наперекор милиционеру Чищенный дождался первого секретаря, испытал его злость на себе и удрученный вернулся на раскладушку.
«Не надо было силком тащить его обратно в Москву, в зоопарк, — подумал Ерофей Юрьевич, считая себя безвозвратно погибшим. — Могли бы и по-хорошему договориться…»
Днем кладовщик Пелагеич пожаловался Чищенному без фальши, как стенке, что в последнее время шибко загрустил по закадычному товарищу Ивану Матреновичу, с которым они вместе выпивали часто и грели в беседах души.
— Отдавай накладную — завтра будешь греть душу, — предложил Ерофей Юрьевич обмен.
Но Пелагеич колебался: стоит ли отогретой души риск потерять центральный склад за самоуправство, — и ушел в раздумье на завалинку. Ерофей Юрьевич увязался за ним, чтобы «добить» старика аргументированно.
— Уйди, — попросил тот, — я думаю и размышляю.
— Влезь в мою шкуру! — умолял Чищенный, встав перед ним на колени, чтобы заглянуть в глаза — На кого опереться в жизни порядочному человеку, как не на тебя? Сюда посмотришь — сволочи, туда — косоглазки!..
Но оттуда как раз вышел Аркадий по чистой случайности.
— Вы еще в Куросмыслове? — удивился он присутствию Чищенного. — Видно, дел у вас невпроворот.
— Навожу порядок помаленьку, — солгал Чищенный.
— Зря вы не дружите в Москве с Макаром Евграфовичем, — сказал Аркадий. — Он дал бы вам совет: начните наводить порядок с себя. А вы вместо этого решили, что лучше исправить весь мир, чтобы весь исправленный мир потом быстро исправил вас одного.
— Ничего я не решил, — обиделся Чищенный на поучение.
— А в Москве участники разбежались кто куда, за вами вот-вот Антонина Поликарповна приедет, — сообщил Аркадий и указал источник: — Так, по крайней мере, пишет Победа.
— Нет, только не жена! — перепугался Ерофей Юрьевич. — Сам я еще, может, выберусь как-нибудь по случаю, но вдвоем нам крышка… Поверите ли, молодой человек, я левым глазом уже еле вижу. Дайте мне в долг денег, чтобы позвонить и разубедить Антонину Поликарповну.
— Этого у меня нет, — сказал Аркадий. — Пишите письмо, а я отправлю как свое — задаром.
Пока Чищенный строчил, дергаясь от волненья, Аркадий сказал:
— Заходите на поле полевых штабов. Подкормлю вас чем-нибудь.
— А что еще пишет Победа? — пропищал жадный до новостей снабженец.
— Замуж скоро выходит…
На второй неделе зоозаключения участники и добровольцы-сектанты остыли к посетителям, как все соседи, и тихо поплевывали на подачки. Кормившего же их дядю Мишу, напротив, привечали точно дорогого гостя. Но дядя Миша давно служил в зоопарке, знал повадки всяких зверей и сам в клетку не шел, а совал через прутья трубку телефона, участливо набирая номер, но прижимая аппарат к телу. Жертвы социалистического распределения
— Да накройте вы его брезентом! — умоляла председатель профкома, считая, что леопард — вроде попугая. Леопард от ее мольб затихал без всякого брезента, словно и требовал в подруги председателя профкома, но скоро брался за старое.
Лишь Простофил находился в полном бездействии и гармонично смотрелся в клетке, когда зазывал Воронью принцессу на тюфяк и предлагал совместную жизнь под ватным одеялом. Даже соседи по клеткам смотрелись менее гармонично — так низко пал в общем представлении Простофил, а тому— как с гуся вода Некоторые уже принимали его за животное и сами удивлялись такому приему, потому что ни одно животное не было способно на те поступки, которые позволял себе вытворять Простофил. Мать его пряталась от людей со стыда, он же, ковыряя в ухе, грел ее надеждой на исправление.
— Я, мама, как выберусь отсюда, — говорил он, — пойду квасом торговать. Буду этот квас разбавлять водой и мочой, а заработанные обманным путем деньги приносить тебе или тратить на хорошеньких девушек вроде Вороньей принцессы, которая такая хорошенькая, что придет на мой тюфяк ночью и почешет мне спинку.
Только гордый снабженец не желал бить баклуши, все делал и делал что-то лопатой в углу, пока не обделался с головы до ног, и тогда уж, смирившись, бросил лопату.
На второй неделе Светозар Митрофанович первым в клетке научился языком умывать лицо, и его пример сразу подхватили ученики по обе стороны решетки. Они требовали от старца главной проповеди, которую тот предрекал еще на Наро-фоминской свалке, и держали карандаши наготове, но пророк тянул с глобальной речью умышленно: отчасти подстрекаемый Вороньей принцессой, которая хотела быть апостолом номер один, но не умела писать и наскоро училась у матери Простофила; отчасти не решив, что выдать существенного страждущим животного электричества. Не осталось у него в запасе этого существенного, все истратил по мелочам. Поэтому он угощал их по десятому разу небылицами, будто полжизни сжег в тюрьме и ссылке, существовал под «колпаком» психиатров, испытывался запретом на подвижнический эксперимент и терпел гонения при почесывании.
— Они связывали тебе руки, — прерывали ученики его и гимнопение. — Это мы уже слышали сто раз и записали куда надо. Нам бы божественную проповедь, и тогда мы от тебя на время отстанем.
— Я ведь не говорил вам, что вы меня богом считать должны, — опять оправдывался Митрофанович.
— И не говори, не твое это дело. Мы не хуже тебя знаем, а ты лучше проповедь готовь.
— Ну, ребята! Вы на глазах наглеете! — удивлялся старец…
В это же время Девяток яиц, желая захватить наибольшую аудиторию поклонниц (поцелуи которых он уже не смывал, а просто ходил с рожей малинового цвета) и чувствуя творческий кризис в условиях «гражданки» и в присутствии Чертокозы, предложил панк-руководителю писать музыку на стихи Маршака и Барто, унавоживая строки по необходимости современным смыслом. Панк-руководитель провел детство в тюрьме и не слышал о таких тусовщиках, но, когда познакомился с их творчеством, охотно согласился, признав некоторый талант и отметив пропаганду панк-культуры в младших классах.
Окрыленному успехом Чертикову приспичило сводить Чертокозу в зоопарк будто бы соскучился по корешам — Сени и Простофилу, — но на самом деле, чтобы хвастануть новой жизнью в искусстве и чужой похвалой заработать себе лишний балл в глазах Чертокозы, уже давно и чересчур лишний. Девушка со стальными зубами согласилась, когда панк-руководитель тоже посоветовал ей сходить в зоопарк и поучиться сценическому искусству у обезьянок. По пути они встретили Трофима и позвали с собой: смотреть на Сени и Простофила в клетке! Трофиму было интересно, что сталось с его первой любовью, и он присоединился.