Первые гадости

Бацалев Владимир Викторович

— А поцелуй в залог? — спросил Леня-Юра.

— Я же специально предупредила — как честная девушка. Будет штамп — обцелуешься.

С минуту они смотрели друг на друга, как два глухонемых, остановившихся поболтать, но Леня-Юра все равно ничего не добился, только руки отбил и нос покорябал без толку…

Спустя два месяца от отъезда делегации куросмысловцам стало яснее ясного, что их город и сами животы обречены без сгинувших в Москве передовиков. Давно стал асфальтобетонный завод в ожидании директора и четких команд с повторением. Хулиганье, командированное законом на пожизненное исправление, бесцельно шлялось по городу дни и ночи напролет, наплевав на социалистическую норму поведения и дурными поступками намекая одноглазым, что они —

неимущие второго сорта. Затухли печи литейного цеха ГРЭС, беспризорная бригада Ивана Матреновича ломала куросмысловские семьи и направо-налево и сверху и снизу угощала плотской радостью отличников боевой и политической подготовки. Бобры (или кто там за них себя выдавал) из окрестного заказника перевели три гектара леса и настырно подбирались к последнему — четвертому. «Сгорели» и пропали пропадом путевки на южный берег Крыма: не нашелся герой распределить их без председателя профкома, — хотя раньше все считали, что председатель даром ест хлеб. Но действительно трагедией обернулся отъезд главного снабженца, ибо за два месяца куросмысловцы проели и пропили все закрома легкомысленно, а откуда брать новый продукт — не ведали, и директив не поступало — сообщали почтальоны. На центральном складе гулял ветер, какой не помнили с революции, Пелагеич гонял палкой голодных крыс, а метелкой — ворон, Чищенный прятался в шкафу, так как на него уже поступили заявки от трех хозяйственных магазинов. Первый секретарь чувствовал себя по-настоящему в сложной обстановке и звонил косоглазке ежечасно, ругал ее на чем свет стоит и требовал, требовал, требовал, толком даже не зная чего: то очертя голову нестись в Москву за передовиками, то обеспечить продовольствием и функционирование, а то еще что-нибудь себе лично. Заваленная служебными записками и разнарядками, косоглазка жила в кабинете главного снабженца и не сдавалась перед превосходящими ее силами трудностями. Два недостатка, которые обычно мешали ей существовать счастливо: мгновенная бестолковость и постоянная обидчивость, — теперь помогали выдержать неравный бой с неизвестным врагом и напряженный ритм, заданный первым секретарем зачем-то, но все равно косоглазке казалось, что она без устали стучит в дырявый барабан и кулаком попадает в дырку. Волевое напряжение организма косоглазка вызывала сама, когда, закрыв глаза и стиснув зубы, собиралась дать ход какой-нибудь бумажке, но собиралась дольше, чем Наташа Ростова на первый бал.

— Помог бы ей, — предложил, наконец, Пелагеич, вытащив за шкирку Чищенного из шкафа. — Она ж дура набитая, другим глазом видно!

— А ты представь человека, который ломает себе пальцы правой руки, чтобы писать левой сикось-накось, — предложил Ерофей Юрьевич. — Твоя косоглазка из такой породы, такая же бестолковая и бескомпромиссная. Не пойду ей помогать. Все равно прогонит и обматерит.

— А ты характер ее учел, бабий? Приди тихо, сядь сбоку да не командуй, не кричи, что прав кругом, а советуй намеками. У бабы тоже своя рабочая честь бывает.

Чищенный не хотел никому помогать, кроме себя, разочаровавшись и разуверившись в любимой системе (прописная истина: «Чтобы не разочаровываться — не надо очаровываться»), но очень боялся голодных куросмысловцев и их представлений о нем, как о чистящем средстве. Поэтому он сделал по совету кладовщика и в первый день разгреб бумажный завал на аккуратные стопочки, во второй позвонил во все концы Советского Союза поставщикам и смежникам, в третий вышел к запасным путям станции и на сортировке нашел сто пятьдесят неразгруженных, но частично разворованных вагонов. Сверив номера по накладным из аккуратной стопочки, Чищенный организовал пьяных рабочих в бригады, и к пяти часам вечера у косоглазки впервые наступило чувство глубокого удовлетворения от проделанной работы. Тем не менее она собрала остатки сил из желания предстать единоличным спасителем города и поскорее отстучала Чищенному оправдательный документ в зоопарк, правда, под диктовку Ерофея Юрьевича и с ошибками.

— Ну до свидания, — сказала косоглазка, протягивая руку.

— Дайте денег на билет, — попросил Ерофей Юрьевич.

— А бесплатно вы разве не доберетесь? — удивилась косоглазка.

— Бесплатно

в нашей стране можно только побираться, а я не могу всю ночь шастать по вагонам с протянутой рукой: по ночам плохо подают и у меня ноги болят от раскладушки…

— Приезжайте еще, вы мне понравились, — сказала косоглазка — Порядочные люди всегда договорятся. Им главное — встретиться, как нам с вами…

В кассе Брофей Юрьевич купил два билета до Москвы и счастливый, радостный, свободный побежал к первому секретарю вызволять Червивина из котельной…

А Лариса тем временем, отбросив лопату, сказала сыну эпохи:

— Смотри-ка, у тебя грудь опухла. Ты не беременна, часом?

— Я мышцы накачал, пока кидал уголь, — ответил Червивин.

— Не пойму я тебя, — сказала Лариса. — Чего ты так своего пола стесняешься? Мы же подруги не разлей вода. Может, правда чокнутая?

Сын эпохи махнул рукой, вышел во двор и в туалете тщательно осмотрел собственное тело в огрызок зеркала: колени его как-то подозрительно округлились, зад отвис и раздобрел, талию он смог обхватить пальцами. Но самым ужасным казалось то, что, глядя на свою изможденную рожу в обрамлении косичек, Червивину захотелось накрасить губы. «Чушь какая-то, — разозлился он, — работаю кочегаром, первый раз в жизни физическим трудом занимаюсь, а превращаюсь в бабу, которая сваи забивает».

Тут в туалет стайкой впорхнули девушки из литейного цеха, и сын эпохи накинул лохмотья со стыда

— Андрея, у тебя ваты нет? — спросила девушка.

— Зачем мне вата? — спросил Червивин.

— Сама, что ль, не знаешь? — засмеялись в ответ.

— Ухо я пальцем чищу, — обиделся сын эпохи.

— Она еще неполовозрелая! — захохотали юные литейщицы. Червивин скорчил обиженную физиономию.

— Ишь ты, какая гордая! — сказали ему. — А загадку знаешь: в зубах — доска, в глазах — тоска, дверь на крючке?

— Не знаю, — ответил сын эпохи.

— А вот мы тебя в очко уроним— и сразу отгадаешь!

Червивин суетливыми гримасами поучаствовал в общем смехе.

— Мы в город линяем, — сказали девушки. — Линяешь с нами?

— Мне там делать нечего, — ответил сын эпохи.

— Возьмем ее с собой, девоньки? Она же новенькая и в самом соку! Ей и сигарет дадут и самогонки плеснут, а она с нами поделится. Угостишь подружек?

Юные литейщицы схватили Червивина властно, но как бы шутя, раскрасили его лицо косметикой, выщипали брови и волосы в носу, сделали дырки в ушах и маникюр на пальцах.

— Ты девка — первый класс! Тебя за валюту выставлять можно, — решили они и потащили сломленного Червивина на «стрит» к асфальтобетонному заводу.

— К кому сначала Андрею отведем, — решали они по дороге, — к Битому или к Лбине?

— Я от самогонки Лбины чихаю.

— А Битый бычки курит и денег только обещает. Привык, зараза, на свободе трахаться в долг.

— Двинем к Коловороту!

— А это кто такой?

— Во дает! Жила с ним неделю и не помнит. Ну, который четырех бабушек одним троллейбусом задавил, когда от ментов убегал, которые его ловили за то, что он голый по улицам ходил и ко всем приставал.

— Он же зверь! Такие раз в сто лет рождаются. Мы Андрею обратно на себе понесем.

— А может, Андрее понравится? Может, она таких и любит?

«Бежать стремглав! — решил сын эпохи, но ноги не послушались разума — Забраться на дерево и слезть с милиционером! — но самое высокое дерево в окрестностях было чуть выше Червивина — Пропал, мамочка моя, роднулечка, пропал почем зря. Подвернула ж нелегкая!» — но тут его встряхнули, как мешок

— Да ладно трястить. Первый раз, что ли!

— Ой, девки, курить охота, аж в заду чешется.

— А вон солдатик прохлаждается. Андрея, стрельни у него и прикури от его спички… Давай, давай, по-шустрому…

Червивин подчинился приказу, приплелся, к кому велели, походкой сомнамбулы и промямлил:

— Солдатик, угости девушек папиросой.

Солдатик повернулся, и Червивин узнал Аркадия.

— Ты?! — выдавил он.

— Я, — ответил Аркадий. — Только я не курю.

— А меня узнаешь? Я — Червивин, жених Победы.

— Идите своей дорогой, девушка.

Червивин зарыдал от расстройства: