Первые коршуны
Шрифт:
— Слез твоих ради, — проворчала недовольным тоном старуха. — Разберет кто его душу? Уж если он злыгався с Ходыкой, так я всего могу от него сподиваться.
— А какая же выгода Ходыке запирать меня сюда? — возразила с улыбкой Галина.
— Какая? Не знаю, только поверь, дочко, что была какая-то. Как себе хочешь, а тут что-то неладно. Неладно, да й годи! Чует вот мое сердце; разумом уявить не могу, а сердце чует…
Старуха оперлась щекой на руку и печально закивала головой.
В келье воцарилось молчание. Казалось, какая-то тучка набежала вдруг на солнце и вдруг затмила ясный свет, наполнявший эту уютную комнату.
Галина задумалась. Хотя она не придавала никакого значения словам этой старушки, но все же они невольно возбудили в душе ее какое-то болезненное, неприятное чувство…
Долго сидели обе женщины, погруженные в свои мысли, наконец тихий стук в двери прервал молчание, воцарившееся в келье. В комнату вошла молодая послушница и объявила Галине, что мать игуменья просит ее к себе.
— А что такое? — спросила Галина, подымаясь с места.
— Пан войт прибыл и хочет видеть ясную панну, а с ним еще один знатный горожанин.
Легкая краска разлилась по лицу Галины.
— Слава богу! — вскрикнула она радостно, не замечая последних слов послушницы. — Вот видишь, няня, и приехали батюшка, теперь-то я их и попрошу.
— Наконец-то вспомнил, — огрызнулась старуха, — ты ж не забудь, попроси его, чтоб забирал нас; нагостевались, ну и будет.
Но Галина уже не слышала воркотни старухи.
Набросивши на голову затканный золотом платок, она вышла вслед за послушницей на двор и торопливо направилась к покоям игуменьи, которые находились в конце двора в особом здании. Ласковое солнце сразу же обдало ее целой волной живительного тепла; ласковый ветерок подхватил пушистые пряди ее волос и рассыпал их над сверкающим белизною лбом.
Быстро взбежала Галина на крутые ступеньки крыльца и остановилась на мгновенье, чтобы перевести дыханье: от радости предстоящего свидания и от быстрого бега сердце ее учащенно забилось, яркий румянец выступил на щеках. Послушница открыла перед нею двери и провела ее через ряд комнат в трапезную игуменьи.
Еще не входя в комнату, Галина услыхала громкий голос отца и еще чей-то сухой, скрипящий, показавшийся ей знакомым. Она быстро отворила двери и невольно остановилась на пороге.
Посреди большой, светлой комнаты со сводчатым потолком и чисто выбеленными стенами стоял большой стол, застланный тончайшим белым обрусом и уставленный всевозможными кушаньями и напитками в дорогой серебряной посуде. В конце стола сидела сама игуменья, по правую руку от нее пан войт киевский, а по левую — Федор Ходыка. При виде последнего Галина невольно отшатнулась и остановила на нем испуганный, встревоженный взгляд.
Оживленный разговор, который шел между тремя собеседниками, сразу оборвался, и все сразу обернулись к вошедшей девушке. Ходыка также вслед за другими повернулся к дверям и, увидев остановившуюся у порога девушку, с интересом остановил на ней взгляд. Как-то раньше он видел несколько раз Галину, но не обращал на нее внимания; сватал он ее за своего сына исключительно из-за расчета, не справляясь, хороша или дурна дочь старого войта, придется ли она по душе сыну или нет, — теперь же он в первый раз взглянул на Галину и невольно залюбовался ею. С раскрасневшимся от волнения личиком, с испуганным взглядом больших карих глаз, остановившихся на нем, девушка была необычайно хороша в эту минуту.
Разметавшиеся от ветра волосы окружали ее личико ореолом. От всей ее стройной девичьей фигурки и от прелестного, детски чистого выраженья лица веяло такой нежной юностью и красотой, что даже Ходыка почувствовал при виде ее какое-то щекотанье в сердце. С минуту смотрел он на Галину, и вдруг в глазах его вспыхнул сухой, желтый огонек.
— Чего же ты остановилась, дитя мое? — обратилась к Галине ласково игуменья. — Подойди сюда, привитайся с панотцом твоим и с паном Ходыкой.
Галина подошла под благословенье к игуменье, почтительно поклонилась Ходыке и поцеловала руку отцу.
— Ну что же, донечко, как поживаешь, здорова ли? — произнес ласково Балыка, нежно привлекая к себе Галину и целуя ее в голову.
— Спасибо, панотче, а как же вы без нас?
— Что ж? Скучно, тоскливо, а справляюсь с божьей помощью, — вздохнул тихо старик. — Мы-то ради детей готовы все перетерпеть, а как-то дети?
— Садись же, дочко, чего стоишь, — продолжала приветливо игуменья, указывая Галине место рядом с войтом.
Галина села на указанное ей место.
Во время этого короткого диалога Ходыка не отрывал глаз от личика Галины. Давно уже, поглощенный великими интригами и жадным стяжанием денег, он не обращал никакого внимания на женскую красоту, давно уже сердце его засохло и одеревенело, давно уже вылетели из его памяти слова любви, и вдруг перед ним явился неожиданно дивный образ этой прелестной девушки, которую он сватал за своего сына. Как солнечный луч, попавший в темное сырое подземелье, этот образ ослепительно засверкал перед ним и наполнил его пустынное сердце каким-то новым чувством, сознанием того, что на свете, кроме золота и власти, есть еще и веселье, и юность, и радость любви.
— Что же, соскучилась здесь, не хочется ли уже додому? — продолжал между тем войт расспрашивать Галину, любуясь своей прелестной дочкой.
— Нет, панотче, — ответила с легким вздохом Галина. — Здесь так хорошо! Если бы не вы, я б навсегда осталась тут.
— Спасибо, донечко, что згадуешь старого батька, — произнес теплым тоном войт и невольно потупил глаза. При виде Галины, при звуке ее голоса, тихого и нежного, что-то мучительно заскребло в его сердце… «Да неужели же он отдаст свое дитя в это ходыкинское гнездо? — пронеслась в его голове щемящая мысль, но тут же вслед за ней явилось сознанье бесповоротной необходимости этого поступка. — Так, так, надо действовать, пока еще есть время, пока враг не обошел окончательно дремлющее стадо, — прошептал он про себя, печально поникая на грудь головой. — Но почему же это дитя, призванное для счастья и для жизни, должно стать искупительной жертвой? Почему?»
Войт подавил непрошенный вздох и, чтобы скрыть от присутствующих охватившее его волнение, отвел в сторону глаза.
От игуменьи не укрылась грусть, набежавшая вдруг на лицо пана войта; приписывая ее той мысли, то Галина хочет остаться в монастыре, она захотела поскорее успокоить его.
— А славная у тебя дочка, пане войте, — заговорила она вслух, — и тихая, и ласковая, и покорная, и волю твою чтет, как святой закон, и к молитвам прилежна. Вот племянница ведь моя, — продолжала она, обращаясь к Ходыке, — а не грех заректись, и не видала такой: только о вере, да об отце своем, да о сирой братии и помышляет. Не стыдно и в глаза похвалить.
— Панна войтовна на весь Подол славится красою, и благочестием, и добрым сердцем, — ответил Ходыка, переводя свой взгляд с Галины на игуменью.
— Ну-ну, еще захвалите так мою дытыну, что она отцурается от своего батька, — произнес с улыбкой войт.
— Э, нет, такого нельзя сказать, пане войте, — возразила игуменья, — очень она уж пиклуется и заботится о тебе. Тревожилась, отчего ты не едешь, соскучилась…
— Соскучилась? — повторил с ласковой улыбкой войт и взглянул на Галину.