Первые уроки
Шрифт:
Бусина белая.
…Небрежно отброшенная фата, разорванное в клочья белое платье. Хорхе, нежно оттирающий смоченным в целебном зелье куском атласа кровь с царапин на груди и животе Глории. Царапины жгутся, но ещё хуже резь в сердце. Как он мог?.. Так… зверем… Это же ненормально.
«Прости, милая, не удержался. Ты так свежа, так невинна!»
Обида придаёт ей силы, чтобы попрекнуть:
«Обязательно было перекидываться? Это же… извращение, Хорхе!»
Короткий замах. Она зажмуривается. Но в этот раз он сдерживается. Пока сдерживается.
«Не зли меня, милая. В волчьей личине ощущения, когда овладеваешь женщиной, куда ярче. Твой долг – приносить мужу радость и удовольствие, разве не так?»
Не спеша обработав едкой мазью последнюю царапину, он подтягивает жену – теперь уже жену, на которую имеет право! – к себе, скомкивая простыни, щедро окроплённые красным. Предчувствие чего-то нехорошего заставляет её податься прочь. Он предвкушающее усмехается.
«Правильно. Сопротивляйся! Разожги меня!»
Рывком разворачивает её на живот и наваливается сверху.
«Всё будет, как ты хочешь, милая! Надеюсь, в человеческой ипостаси я тебе всё же понравлюсь?»
…Поспешно кидаю в белую бусину лишь начало жуткой сцены. Её финал, не менее шокирующий – в коралловую. И истово желаю не просто спрятать эти воспоминания – но замуровать к чёрту, чтобы бедная девочка никогда больше этого не видела: ни в страшном сне, ни в проблесках памяти. К чёрту родовые клятвы! И не с таким справлялись.
Бусина вправо, бусина влево,
Бусина алая, бусина белая…
Ночи, полные унижений. Дни, отравленные ожиданием ночей. Сочувствие и некоторая брезгливость в глазах матери.
«Доченька, Хорхе признался мне в твоей… любовной ненасытности. Но… ты можешь считать себя счастливой, право же! Немногие девушки из нашего клана отличаются чувственностью, большинство из них от природы холодны, как женщины. Ты же, оказывается, можешь не только выдержать, но и разделить страсть мужчины! Не смей обижаться на супруга, он всего лишь старается тебе угодить. А если надоест – вспомни, сколько он тратит на твои наряды и драгоценности. К тому же, год-другой – и ты будешь блистать в столице!»
Недовольная физиономия отца.
«Не выдумывайте, донна. Не наговаривайте на своего мужа. Если он и пытается иногда… воспитывать вас, значит, вы проявили неуважение и непослушание. Ни один некромант не позволит поднять руку на женщину, даже на чужую, не говоря уже о собственной супруге. Любимой и единственной супруге, позволю себе напомнить! Пора бы повзрослеть, донна Глория, и перестать вести себя как избалованное дитя».
Ей никто не верил.
Она надеялась, что рождение первенца утихомирит мужа. Не мог же, в конце концов, этот смелый и благородный мальчик, в которого она когда-то отчаянно влюбилась, перемениться так страшно и навсегда! Но, узнав про её беременность, он пришёл в ярость. И впервые её ударил.
«Кто? – твердил, исступлённо хлеща по щекам. – С кем ты мне изменила, сучка?»
Оказывается, в детстве он переболел красновкой, после которой мальчики часто оставались бесплодны. Но не в его случае, как объяснил потом целитель. В детстве мальчику чрезвычайно повезло с хорошим врачом; болезнь не оставила осложнений. Вот только Глорию это обстоятельство уже не могло утешить. Пощёчины, конечно, вряд ли могли спровоцировать выкидыш, а вот последующий намеренно жёсткий удар в печень…
Ей казалось, Хорхе тогда впервые испугался. Опомнился, стал, наконец, нежным, ласковым, а уж о щедрости и говорить не приходилось. Заваливал её подарками, цветами, оставил временно свои поездки, лабораторию… Хотя ни разу так и не извинился. Глория, вздыхая, повторяла себе, что мужчинам просто трудно признавать собственную неправоту, но за них говорят их поступки.
О, да.
О том, что превращение в хорошего мальчика было временным, она узнала, когда, после приезда мужа с внезапной войны робко заикнулась о своей новой беременности. В этот раз бить её он не стал. Но принудил выпить зелье, изгоняющее плод. Он, видите ли, настолько любил жену, что не мог себе позволить её потерять – а ведь известно, что большинство женщин, рожая от некромантов, умирают, и далеко не всех удаётся спасти! Такая вот любовь, странная и вывернутая наизнанку.
Дважды Глория пыталась наложить на себя руки. Но после второй неудачной попытки, залечивая на ней очередные синяки, Хорхе обвешал её неснимаемыми следящими амулетами. Теперь она была под надзором и днём, и ночью, везде.
…Вновь проходя вместе с этой девочкой её Голгофу, я чувствую, как зарождается где-то под рёбрами опасная дрожь. Как вибрирует и сгущается вокруг меня воздух, всё ещё пропитанный луговыми ароматами, но уже вязкий, душный… Щёлкают бусины: вправо, влево… Губы подхватывают сложившийся ритм:
Бусина вправо, бусина влево,
Бусина алая, бусина белая.
Стонут под пальцами, плачут, страдают,
Воспоминанья хранить не желают.
Слишком уж больно, слишком уж страшно
В душу чужую, раскрытую настежь,
Вторгнуться, вырвать, втянуть, утащить,
Чтобы в себе навсегда сохранить…
Дядя Хуан вызвал Хорхе в Террас. Какие-то дела, важные и неотложные. Для Глории мелькнул в кромешной тьме лучик света. Что, если дядя поможет? Ей удалось как-то застать его наедине. Но дон Иглесиас не стал её слушать, заявив, слово в слово, как и строгий отец, что недостойно благородной донне оговаривать любящего супруга; он же, как глава рода Иглесиасов, считает ненужным вмешиваться в дела молодой пары, которая сама должна учиться взаимопониманию и уважению. Самое страшное, что после неудачной беседы дядя вызвал к себе племянника и пожурил за нескромное поведение жены.
Вот тогда ей досталось…
Если бы не внезапный вызов к Главе Клана – Хорхе, наверное, забил бы жену до смерти.
И тут уж невозможно было скрыть её состояние – во всяком случае, от дяди. Тот был вынужден пригласить семейного врача, чтобы успеть убрать хотя бы внешние повреждения. На племянника он смотрел гневно и многообещающе. Вот только очень скоро дону Хуану Гарсиа Иглесиасу стало не до провинциальных родственников.
Сидя в холодном сумрачном холле Эль Торреса Глория, одурманенная обезболивающими заклинаниями, вяло наблюдала за происходящим. Ей дела не было до разборок в этом семействе. Да пропади он пропадом, все эти Иглесиасы! Затаив дыхание, она робко прислушивалась к первому шевелению жизни в себе и готова была зарыдать в голос. Неужели и это дитя у неё отнимут?