Первые уроки
Шрифт:
– Потому что… ммм… Тимур, потому что я просто не верю, понимаешь, не верю, что всё это может быть правдой! Ни один некромант не позволит себе не то что ударить, а просто неуважительно отнестись к женщине, тем более к избраннице! И то, что ты мне сейчас наговорил о Глории Иглесиас, не может быть правдой. Вот ты сейчас наверняка скажешь, что я снова предвзято отношусь к Иоанне. Но те воспоминания, что ты получил от неё… Не знаю, может, это какая-то злая мистификация, месть… Не со стороны Иоанны, нет, а самой этой Глории. Молодые девушки часто преувеличивают проступки своих мужчин, а потом, при случае…
Она умолкает под внимательным взглядом мужа.
– Бывает и так, – вроде бы мирно соглашается он. Не поворачивая головы, бросает: – Дон Иглесиас, не обольщайтесь наличием союзницы, это ненадолго. Донна Иоанна…
Плавным жестом его рука указует на отодвинутый столик, где по-прежнему на затянутой мхом поверхности возлежит раковина, доверху наполненная брусни… О, нет, коралловыми бусинами, по странному совпадению удивительно похожими на проглядывающие из моховой бороды ягоды.
– Это то, о чём я думаю? Я хорошо знаю методику своей матери; именно она давала мне первые уроки по работе с чужой памятью. Красные бусины – информация, нежелательная для оглашения? Прекрасно. Я позабочусь о конфиденциальности, не беспокойтесь.
Если бы я знала, что произойдёт секунду спустя, наверное, бросилась бы наперерез, не позволила бы ему… Всё-таки это не совсем порядочно – швыряться чужими воспоминаниями, да ещё такими. Кажется, я даже успеваю рвануться к столу, движимая нехорошим предчувствием.
Поздно.
Как совсем недавно горностаевое манто само скакнуло на плечи Мирабель, так и сейчас взвивается, разворачиваясь на лету в коралловую петлю, снизка тёмно-красных шариков и обвивает её шею. Взвизгнув, Первая Донна пытается сорвать с себя драгоценную удавку, но замирает с застывшим взглядом. Глаза её, изысканно обведённые чёрным, раскрываются в ужасе.
– Сидеть!
Негромкое слово, сорвавшееся с губ дона Теймура, заставляет нас с Элизабет прирасти к полу, а затем опуститься на невесть откуда взявшиеся позади каждой стулья. Дон Иглесиас цепенеет, до судороги в пальцах вцепившись в спинку дивана. Лишь доктор Гальяро, словно бы и не заметив давления Главы, оказывается рядом с Мирабель, осторожно берёт её за запястье.
– Прошу извинить, дон Теймур, но, как врач донны Глории, я должен это видеть.
И замирает, погрузившись в видения чужой жизни.
А я… с чувством полной безнадёги готовлюсь к очередному накату чужой боли. И ничего не получаю. Ничегошеньки.
Конфиденциальность…
Зато слышу мысленный голос свёкра:
«Терпи, Белль. Терпи. Сожалею, но у меня нет выхода. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».
Мне хочется заорать в голос: «Да вы что, с ума все посходили? Так нельзя! Нельзя же!»
Не то, чтобы я вдруг молниеносно прониклась любовью и состраданием к Мирабель. Просто слишком уж это чревато последствиями: выбросить изнеженный привыкший к тепличными условиями цветочек за порог, в лютую стужу; из одной грани реальности на другую, тоже, на мой взгляд, крайнюю. На самом-то деле в огромном мире хватает место для всех индивидуальных вселенных, просто у кого-то она выстроена гармонично, а у кого-то – со слишком уж сильными перегибами. Как в сторону благополучия, так и наоборот. Вот как у моей свекрови и Глории Иглесиас: их личные вселенные настолько противоположно полярны, что пересечься им не суждено вовек. Но ведь пересеклись! Причём для обеих сторон это явление шокирующее. Долго ещё девочка Глория будет привыкать к новой жизни, вздрагивать, бояться встречи со своим мучителем, но, в конце концов освоится, вживётся. Расцветёт. А вот для Первой Донны падение в бездну, наполненную болью, страхом и унижением – особенно, когда поначалу не осознаёшь, что всё это не твоё, чужое – грозит куда большим шоком. И мощнейшим ударом по психике. Мири сломается, если пройдёт через всё это. Как пить дать, сломается.
Дон Теймур вообще соображает, что делает?
И доктор Гальяро, понимающий и чуткий, которого я сегодня впервые увидела, мечущего молнии от гнева – он-то почему его не остановит, разумный здравомыслящий человек, целитель, психолог? В конце концов, если ему нужна полная картина испытаний, выпавших на долю новой пациентки, можно и ко мне обратиться! Но допустить, чтобы при нём другую женщину, пусть и избалованную, и капризную, так вот макнули в ад…
Впрочем, он же ещё не знает всего, не «слышал», не «видел»… Это притихшего здесь дона Иглесиаса по касательной, так сказать, задело моей трансляцией, и тех, кто рядом со мной, если верить Фелиции, а у той нет причин вводить меня в заблуждение.
Все эти смятенные мысли лишь пересказываются долго, проносятся же за несколько мгновений. Я вижу расширенные в ужасе глаза Мирабели, зрачки, суженные в точки, как от сильной боли; невыразимое отчаяние на лице… С учётом того, что свёрнутые компактно воспоминания взрываются в её голове этакими бомбочками, высвобождая целые массивы информации – за десяток-другой секунд донне досталось немало. Обострившимся чутьём понимаю: хватит! Иначе, вернувшись, Мага застанет вместо матери жалкое перепуганное существо, вздрагивающее от любого резкого звука.
Не знаю, как я это делаю. Но всё сводится к моему резкому, какому-то особому выдоху. И тотчас на шее Мирабель с негромкими хлопками лопаются заточенные в бусины кошмары Глории, усеивая белоснежную кожу донны коралловой пудрой. Какое-то время Мири остаётся недвижима, бессмысленно таращась в пустоту… потом, очнувшись, медленно обводит комнату взглядом.
Дон Теймур, тронув её за подбородок, переключает внимание жены на себя.
– Ты поняла, Белль? Всё это пережила девушка, которую ты недавно подозревала в клевете на мужа. Как специалист, могу подтвердить подлинность её воспоминаний. Никаких наслоений, никакого искусственно нагнетаемого ужаса: лишь то, что было на самом деле. Теперь ты ей веришь?
Губы донны дрожат. Вот-вот – и она сорвётся в истерику. Но ладонь доктора Гальяро опускается ей на лоб, а голос звучит тихо, умиротворяюще:
– С вами всё в порядке, донна. Успокойтесь.
Слегка помассировав ей виски, он погружает её в транс. Прикрыв глаза, Мирабель замирает в кресле. У неё вид человека, глубоко и, пожалуй, впервые в жизни задумавшегося о чём-то трагичном; даже две параллельные морщинки залегли меж бровей и ничуть не портят это искусственно омоложенное личико.
– Я немного приглушил впечатление от увиденного, – вполголоса комментирует свои действия доктор. – Дон Теймур, вы, кажется, успели добавить что-то сами?
– Да, кое-что из детства и юности самой Белль. Она не любила вспоминать своё девичество, но сейчас это не помешает, – отвечает дон… и вдруг поворачивается ко мне. – Дорогая донна, я искренне тронут вашим беспокойством. Но не стоило так уж волноваться за Белль. Я знаю меру.
Кто бы знал, скольких трудов стоит мне удержаться от язвительного: «Сомневаюсь!» Но по ехидной усмешке свёкра понимаю: всё прочитал, негодяй, даже не в мысли заглядывая, а просто по лицу. Слишком уж оно у меня красноречивое.