Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х)
Шрифт:
Признаюсь, я немного ревностно отношусь к флейтисткам: представительниц прекрасного пола, музицирующих на моем любимом инструменте, сейчас почему-то стало особенно много. Иногда кажется, что их даже больше, чем флейтистов-мужиков. Ничего не скажу, девушка с флейтой (и не только!) смотрится очень романтично, а физические затраты для звукоизвлечения на флейте минимальны, по сравнению с другими духовыми инструментами. Конечно же, профессиональные флейтистки не уступают ни в технике, ни в музыкальной культуре, но вот звук... Звук! Всё-таки для идеального звука нужны мужские «меха». Слышал многих флейтисток, но куда их звуку до Акмалова — объемному, разливистому, певучему... Звук как голос: он либо есть, либо его нет. Согласен, и голос, и звук можно поставить, натренировать, но не создать! И именно из-за недостаточно качественного звука порой кажется, что флейта сипит-свистит, а не звучит-поёт. В оркестре это, конечно, не так заметно, но я мгновенно могу определить, есть звук у флейты или нет. Сложный инструмент, скажу я вам.
С тех пор Учитель занимался с нами с учетом требований нами же поставленных целей: через полтора года вы, «жегетляр» (ребята), к концу восьмого класса общеобразовательной школы, должны соответствовать уровню музыкального училища. Точка!
Акмал Хаялыч никогда не изменял своему «фирменному» иронично-философскому стилю преподавания, плюс татарский акцент, придававший его наставлениям неповторимый колорит.
До сих пор вспоминаю его незабываемые выражения. Ну, к примеру.
— Слушай, а какую ты вещь играешь, а? — Учитель, будто внезапно забыв, задал вопрос с каким-то недоуменным удивлением.
— Как какую? «Волшебную флейту» Моцарта.
— Хорошо. А как ты её себе представляешь?
— Ну... Это что-то неземное.
— Вот, неземное... А ты как играешь, а?
— А я как земное.
— «Земно-о-ое»... — маэстро, немного передразнив, наконец, выдал суть. — Да ты играешь, как «водастощный» труба!
Или как мы с Форином исполняли на уроке дуэт на основе известной темы из седьмой симфонии Бетховена. Играли, как нам казалось, хорошо, даже очень. Акмал Хаялыч с неясной загадочной полуулыбкой смотрел мимо нас, мечтательно созерцая стенку. «Не иначе как наша игра навеяла на него какие-то приятные размышления», — подумалось невзначай. Вдохновения прибавилось, а потому мы старались вовсю. Закончив исполнение, мы, в предвкушении одобрительной оценки, а, следовательно, и положительных эмоций, даже игриво пихнули в бок локтями друг друга. «М-да-а-а... — выдержав паузу, наконец-то выдохнул Учитель. На наших щеках чуть заметно разливался румянец удовольствия. — Как вас Макухо до сих пор из оркестра не выгнал — не понимаю...» Но, честное слово, с нашей стороны никаких даже намеков на обиду. Изредка Акмал Хаялыч приходил на репетиции оркестра, сосредоточенно слушал нас, но никогда ничего не говорил.
Вскоре мы с Форином стали посещать концерты Государственного симфонического оркестра ТАССР для школьников по специальному абонементу. Выступления проходили по воскресеньям в актовом зале консерватории — тогда еще неказистом прямоугольном здании-«стекляшке», что стояло на площади Свободы. Часто дирижировал сам руководитель оркестра незабвенный Натан Рахлин, народный артист СССР. Слушая музыку с видом знатоков, мы воспринимали оркестрантов филармонии как своих старших почти коллег. А однажды Акмал Хаялыч, договорившись с главным дирижером оперного театра Илмаром Лапиньшем и инспектором Рыжиковым, пригласил нас на спектакль... в оркестровую яму. Никогда не забуду то колоссальное впечатление от прикосновения к таинству рождения Музыки в самом ее святилище. К тому же было очень приятно, что оркестранты, преподававшие в нашей музшколе, поприветствовали нас с Форином.
Наверное, поэтому моё сочинение на тему «Кем я хочу быть» было признано лучшим в классе, удостоившись прочтения нашей замечательной учительницей русского и литературы Людмилой Ивановной Веселовой на уроке вслух. Мои некогда категорично настроенные к музицированию одноклассники, немного повзрослев и посерьезнев, воспринимали наше с Форином увлечение уже достаточно нейтрально, даже с некоторым интересом.
Забегая вперед, поведаю: музыкантом я так и не стал... Впрочем, не совсем так. Настоящим музыкантом я, пожалуй, был именно тогда — где-то в седьмом-восьмом классе, поскольку занимался и играл с упоением, самозабвенно, не сомневаясь в том, что музыка — моё будущее. И весьма скромный достигнутый мною, на тот момент, профессиональный уровень тут, по большому счету, не причем. Ведь помимо призвания, музыкант — это еще и строй мысли, состояние души.
К тому же, где-то в восьмом классе я начал сочинять. И не просто сочинять, а писать оркестровые партитуры, поскольку прекрасно изучил возможности и диапазоны каждого инструмента симфонического оркестра, что называется, изнутри. Как тут не вспомнить очень любимый мною образ музыканта-неудачника, всю жизнь сочинявшего первую страничку «то ли кантаты, то ли оратории «Все люди — братья» Андрея Григорьевича Сарафанова, блистательно исполненный Евгением Леоновым в фильме «Старший сын» по одноименной пьесе Александра Вампилова. Вот и я тогда не сомневался, что кантаты с ораториями и симфонии с увертюрами — всё впереди, а я на верном к ним пути. Улыбаюсь, перелистывая сегодня тот детский партитурный примитив. Тем не менее, искренне дивлюсь: неужели это действительно мною, четырнадцатилетним пацаном, написано?
В те годы, в основном, у девчонок, были популярны тетради-анкеты. Их давали друг другу, чтоб оставить на память дружеские приветствия, пожелания и ответы на вопросы, типа, «твой любимый цвет (город, артист, певец, время года, цветок, предмет в школе и так далее)?», «кого ты любишь (в этом разделе ответами, как правило, служили сплошные инициалы)?» и другие. Словом, этакий неотъемлемый трогательный атрибут того нежного романтического возраста. В завершение «анкеты» часто писали так: «ставлю точку и целую в щечку».
Мне тоже нередко предлагали черкнуть на память нечто подобное — я никогда не отказывал, на здоровье. На вопрос «твоя мечта» отвечал необычно: «сыграть партию первой флейты музыки к балету Чайковского «Щелкунчик». А ответ на вопрос «твой любимый ансамбль (или группа)» и вовсе повергал в искреннее изумление моих сверстников: «Государственный симфонический оркестр ТАССР». Согласен, не без прикола, но, тем не менее, правдиво.
* * *
Вопрос про «любимые ансамбли», конечно же, подразумевал совсем другие ответы. Не сложно догадаться, что указывались почти исключительно зарубежные «коллективы». Считалось престижным разбираться в популярных западных группах и исполнителях. Это было, своего рода, признаком хорошего тона, показателем твоего общего преуспевания по жизни. Обсуждение новых модных альбомов и шлягеров происходило обычно с немного уставшим видом всезнающих специалистов. Напевать или просто цитировать тексты песен или, на худой конец, отдельные фразы из них на языке оригинала также приветствовалось. Но поскольку английский тогда преподавали на уровне «читаю и перевожу со словарем», чаще всего произносилось так же, как и слышалось — то есть, почти полная абракадабра. Достать оригинальные слова было неоткуда, а безошибочно воспринять их на слух могли лишь единицы.
И не дай Бог, если в приличной компании ты заикнешься, что тебе нравится творчество советской эстрады — всевозможные вокально-инструментальные ансамбли (ВИА), к примеру, «Голубые (или «Поющие») гитары», «Поющие сердца», «Лейся (или «Здравствуй»), песня», «Синяя птица», «Красные маки», «Веселые ребята», «Добры молодцы», «Орфей», «Музыка» и протчая, и протчая. Минимум — насмешки, максимум — обструкция гарантированы тебе были железно. Конечно, песни наших ВИА звучали повсюду и, в силу несомненного музыкального достоинства многих из них, критично настроенной молодёжью совсем уж не игнорировались. Имелось ввиду другое: быть фанатом любой из этих групп считалось «стрёмным», неприличным.
Хотя некоторые исключения допускались для «Песняров», «Цветов» (круче звучало «Группа Стаса Намина»), «Землян», «Аракса», «Самоцветов», Юрия Антонова, Валерия Ободзинского, Александра Градского, Аллы Пугачевой, Софии Ротару, прибалтийских ансамблей и исполнителей. А уж если группа относилась к так называемому «андеграунду» («Машина времени», «Воскресенье», «Аквариум» и другие) — увлечение одобрялось: «фанатей» сколько влезет. Самое главное, чтоб официально не очень приветствовалось, а еще лучше, вовсе не одобрялось.