Первый дон
Шрифт:
Король обращался к Папе с просьбой. Желал получить аудиенцию.
Папа чувствовал безмерное облегчение. Все получалось как нельзя лучше. Его стратегия срабатывала. Жестокое поражение, похоже, оборачивалось почти что победой. Хотя войска короля находились на его территориях, Папа знал, что на этой встрече должен всем своим видом внушать импульсивному французскому королю главное: власть Бога выше светской. Но, разумеется, без наглости, не выставляя напоказ своего облегчения.
Папа назначил встречу в ватиканских садах. И сразу возникла новая проблема. Александр понимал, что не может прибыть раньше Карла и ждать его. С другой стороны, не мог ждать и король. Но Александр нашел изящное решение.
В сад Ватикана его принесли из замка Сант-Анджело в закрытом паланкине. Носильщики встали за большим кустом, у стены одного из каменных зданий, где ни их, ни паланкин никто не видел. Там они провели двадцать минут. А как только в конце длинной дорожки, обсаженной алыми розами, появился Карл, носильщики понесли паланкин навстречу королю. Папа Александр прибыл во всей красе, в митре, с усыпанным драгоценными камнями распятием на груди.
Карл, король Франции, командовавший едва ли не самой сильной армией в христианском мире, росточком чуть превосходил карликов, носил обувь на высоких каблуках и старался компенсировать свою невзрачность многоцветьем одежды. Габариты Папы произвели на него столь неизгладимое впечатление, что из уголка рта потекла струйка слюны.
Вот в этом благоухающем ароматом роз саду Папа Александр и провел переговоры, которые спасли Рим.
На следующий день Папа и король встретились вновь, чтобы окончательно утвердить достигнутые договоренности, на этот раз в зале Пап. Александр сознательно выбрал именно этот зал. Карл не мог не испытывать благоговения, осознавая, что находится в святом месте.
Александр продиктовал преамбулу, и Карл ни в чем его не поправил: «Наш Святейший Папа остается добрым отцом короля Франции, а король Франции остается верным сыном нашего Святейшего Папы». После чего они перешли к конкретике.
Александр обязался пропустить французскую армию через Папскую область, обеспечивая войска продовольствием. Короче, Карл получал благословение церкви на вооруженный захват Неаполя. Чтобы искренность намерений Папы не вызывала сомнений, он отдавал в заложники королю своего любимого сына Чезаре. Последний получал право помазать Карла на престол Неаполитанского королевства после взятия города.
Принц Джем, заложник Папы, тоже передавался королю Карлу с условием, что Папе оставались сорок тысяч дукатов, которые ежегодно присылал турецкий султан.
Карл собирался использовать Джема в Крестовом походе, чтобы внести разброд в стан неверных.
Король Карл более всего хотел, чтобы Папа официально назначил его главнокомандующим Крестовым походом. Александр соглашался, но с условием, что сначала Карл должен поклясться ему в верности и признать его истинным наместником Бога на земле.
На том и порешили, правда, Папа особо обговорил, что объявит Карла главнокомандующим лишь после взятия Неаполя.
Карл поклонился несколько раз, как того требовал этикет, поцеловал перстень Папы, прежде чем сказать:
«Я клянусь в повиновении и уважении вашему святейшеству, как и все прежние короли Франции. Я признаю вас понтификом всех христиан, наследником апостолов Петра и Павла. И предлагаю святейшему престолу все, что у меня есть».
Александр поднялся, обнял Карла.
— Я дарую вам три желания.
Того тоже требовал обычай. Вассал, признавший власть нового сюзерена, имел право на три желания. Чтобы избежать сюрпризов и лишней суеты, желания, естественно, обговаривали заранее.
— Я прошу подтвердить, что моя семья имеет все права на королевские привилегии, что я правлю по воле Господа. Я прошу благословить поход на Неаполь. Я прошу возвести троих названных мною человек в сан кардинала и разрешить кардиналу делла Ровере проживать во Франции.
Папа Александр согласился выполнить все желания, и от великой радости Карл подозвал к себе высокого, тонкого, как тростинка, мужчину, с длинным лицом и печальными глазами.
— Ваше святейшество, я бы хотел представить вам моего ученого и астролога, Симона Павийского. Звезды говорят ему о настоящем и будущем, и его оценка ситуации стала основным фактором, который обусловил мое решение, побудил меня отмахнуться от советов кардинала делла Ровере и заключить с вами союз.
Вот так Александр обернул совершенно безнадежную позицию в равноправное мирное соглашение.
В тот же вечер Александр вызвал Чезаре в свои покои, чтобы объяснить подробности договоренности с королем Карлом.
Чезаре изрядно разозлился, слушая отца, но склонил голову. Он понимал, что он, кардинал и сын Папы, первый кандидат в заложники. Его брат Хуан, которому вскорости предстояло стать во главе папской армии, на эту роль не годился. И злился Чезаре лишь потому, что в очередной раз стал пешкой в чужой игре. Опасность, которой подвергалась его жизнь, Чезаре нисколько не волновала.
Александр присел на прекрасный резной комод, который стоял у изножия кровати. Резьбу выполнил сам Пинтуриккьо. В комоде стояли чаши для вина, лежала ночная одежда. Там же нашлось места духам и благовониям, словом, всему необходимому на те случаи, когда Папа Александр приводил любовниц в свою спальню. Нравилось ему сидеть на комоде, а не в креслах или на стульях.
— Сын мой, ты знаешь, что я не могу отдать в заложники твоего брата Хуана, потому что он будет назначен главнокомандующим папской армией. Поэтому остаешься только ты, — говорил Александр, видя раздражение Чезаре. — Карл также потребовал отдать ему Джема, так что у тебя будет компаньон. Взбодрись! В Неаполе ты найдешь массу развлечений, — Александр выдержал паузу, его темные глаза весело блеснули. — Не очень-то ты любишь своего брата Хуана.
Но Чезаре уже привык к этому трюку Александра: маскировать веселостью серьезность вопроса.
— Он — мой брат, — уважительно ответствовал Чезаре. — И я люблю его, как брата.
Чезаре хранил куда более ужасные тайны, чем ненависть к брату, тайны, которые могли погубить его жизнь, разрушить взаимоотношения с отцом, церковью, друзьями. Поэтому он и не пытался скрыть истинное отношение к Хуану. Рассмеялся.
— Разумеется, не будь он моим братом, я бы считал его врагом.
Александр поморщился.