Первый дон
Шрифт:
Любил Папа Александр и посидеть с детьми на берегу озера. В эти часы отдыха он часто рассказывал им о чудесах, которые случались с грешниками, приезжавшими сюда из Рима, чтобы в водах озера смыть с себя греховные желания.
Много лет тому назад, когда он рассказал им первую из этих историй, Чезаре спросил:
— Ты тоже купался в этих водах, папа?
Кардинал улыбнулся.
— Никогда. Разве за мной числятся какие-то грехи?
Чезаре рассмеялся.
— Тогда и у меня, как и у моего отца, нет желания искупаться.
Лукреция посмотрела на обоих и лукаво спросила:
— Как я понимаю, никому из вас не нужно чудо?
Родриго Борджа откинул голову и расхохотался:
— Совсем наоборот, дитя мое, — а затем, прикрыв рот рукой, прошептал:
— Меня переполняют земные желания, и я боюсь, что вода смоет их. Всему свое время. Сейчас стремление моего тела к радостям жизни куда сильнее, чем стремление души — к спасению… — и он перекрестился, словно боясь святотатства.
Теперь многие дни начинались с ранней охоты. Хотя канонический закон запрещал Папе охотиться, он ссылался на советы докторов побольше бывать на свежем воздухе и заниматься физическими упражнениями. Себе же он говорил, что делал много чего запретного, причем куда менее приятного, чем охота. Как-то камердинер укорил его за то, что он носит сапоги, тем самым не позволяя верующим целовать ему ноги и таким образом выказать должное уважение. На это Папа ответил, что сапоги не позволяют охотничьим собакам откусить его пальцы.
Сотню акров земли неподалеку от охотничьего домика огораживали деревянные столбы с натянутой на них крепкой парусиной. Перед каждой охотой за широкими воротами загона выкладывалось сырое мясо, которое и заманивало зверье в ловушку.
Охотники собирались на заре. Выпивали по чаше крепкого вина, и Александр давал отмашку. Ревели трубы, гремели барабаны, ворота загона открывались. С десяток егерей врывались в него и начинали гнать зверье к воротам.
Звери бежали в полной уверенности, что за воротами их ждет свобода. Олени, волки, кабаны, зайцы, дикобразы.
Их-то и встречали охотники. Размахивая мечами и копьями, особо кровожадные вооружались боевыми топорами, они набрасывались на добычу. Женщин брали лишь для того, чтобы они своим видом вдохновляли и поощряли охотников на новые подвиги, но Лукреция в отвращении отворачивалась. Находила много общего между избиением беззащитных, загнанных в ловушку животных и собственным унижением. Санчия, наоборот, не видела в происходящем ничего особенного. Более того, наслаждалась, словно смотрела на спектакль, который разыгрывался исключительно для нее, даже отдала Хуану, брату мужа, свой шелковый платочек, чтобы тот смочил его в крови убитого им кабана. Если во владении оружием Хуан значительно уступал Чезаре, то жестокость и желание произвести впечатление на окружающих превратили его в лучшего охотника семьи. Вот и теперь он встал на пути огромного кабана, остановил его ударом копья, а потом развалил голову надвое боевым топором.
Чезаре охотился с двумя любимыми гончими, Хитер и Хемпом. Охота не доставляла ему особого удовольствия, куда больше ему нравилось скакать следом за борзыми, но в этот день голову переполняли невеселые мысли. Он завидовал Хуану. Его брат вел нормальную, полнокровную жизнь, его ждала военная карьера, тогда как Чезаре оставался слугой Божьим, церковником, и его это совсем не радовало. Черная желчь выплескивалась в горло, росла ненависть к брату. Но он быстро взял себя в руки. Хороший человек, особенно священник, не может ненавидеть своего брата. Мало того что это аномалия и что отец расстроился бы, узнав об этом, но ненависть эта таила в себе немалую опасность. Все-таки Хуан был главнокомандующим папской армией, то есть обладал куда большей силой, чем любой кардинал католической церкви. И еще одна истина оставалась неизменной: несмотря на все усилия понравиться отцу, следовать всем его желаниям, любимчиком Александра по-прежнему оставался Хуан.
Из глубоких раздумий Чезаре вывел отчаянный визг одной из его гончих. Помчавшись на звук, он увидел, что копье пригвоздило великолепного пса к земле. Спешившись, чтобы помочь раненой собаке, он увидел перекошенное от злости лицо Хуана и мгновенно понял, что произошло. Хуан не попал в убегающего оленя и угодил копьем в его пса. Подумал, что тот сделал это специально, но Хуан подъехал к нему с извинениями: «Брат, взамен я куплю тебе пару таких же». Держа копье в руке, глядя на умирающую гончую, Чезаре ощутил бешеную ярость.
Но тут увидел отца, направляющегося к опутанному веревками кабану, ожидающему последнего удара копья.
«С этим зверем охотнику делать нечего, — воскликнул Александр. — Я должен найти другого». — И, ткнув жеребца в бок, поскакал к другому большому кабану. Другие охотники, зная бесшабашную смелость Папы, последовали за ним, чтобы при необходимости прикрыть его от разъяренного зверя, но Папа, все еще крепкий мужчина, с размаху вогнал копье в бок кабана, нанеся смертельную рану. Следующим ударом он пронзил животному сердце, и кабан, дернувшись, затих навсегда.
Наблюдая за удалью Александра, удивляясь его силе, Чезаре испытывал безмерную гордость за отца. Если ему не удавалось делать то, что хочется, по крайней мере он выполнял желания такого замечательного человека, как его отец. И, глядя на поверженного зверя, думал о том, что ему очень повезло: каким хотел его видеть отец, таким он и был.
В сумерках Чезаре и Лукреция рука об руку бродили вдоль поблескивающей воды. Они отлично смотрелись, эти брат и сестра; он — высокий, интересный, смуглый, темноволосый, она — белокурая, с молочной кожей, синими глазами, которые светились умом и весельем. Но в ту ночь она пребывала в печали.
— Чезаре, папа ошибся, заставив меня выйти замуж за Джованни. Он — плохой человек. Говорит со мной редко, а когда такое и случается, то лишь ворчит и жалуется. Не знаю, на что я и надеялась. Я понимала, что наша женитьба дает папе некие политические преимущества, но я и представить себе не могла, что буду так несчастна.
Чезаре попытался хоть как-то утешить ее:
— Креция, ты же знаешь, что Лодовико Сфорца по-прежнему правит Миланом. Джованни помог укрепить нашу дружбу в критическое время.
Лукреция кивнула.
— Я понимаю. Но даже если мы и преклоняли колени перед алтарем на этой чрезмерно роскошной свадьбе, я смотрела на человека, который должен был стать моим мужем, и чувствовала: что-то не так. Я не знала, плакать мне или смеяться, когда видела всех этих лилово-красных кардиналов, грумов в турецких костюмах из серебряной парчи. Вроде бы попала на праздник, однако чувствовала себя такой несчастной.
— Неужели тебе ну ничего не нравилось? — с улыбкой спросил Чезаре.