Первый дон
Шрифт:
Глаза Ваноццы потемнели, лицо стало серьезным.
— Наш сын, Риго. Чезаре. Ты должен принимать его таким, какой он есть.
Александр нахмурился.
— Я и принимаю. Он — самый умный из наших детей.
Придет день, когда он станет Папой. Когда я умру, его изберут на мое место… иначе его жизнь, а может, и твоя будут в опасности.
Ваноцца выслушала его объяснения, но они ее не убедили.
— Чезаре не хочет быть Папой, Риго. Он тяготится даже кардинальской шляпой. Ты должен это знать. Он — солдат, пылкий любовник, мужчина, жаждущий полнокровной
Александр долго молчал.
— Он тебе все это говорил?
Ваноцца улыбнулась, пододвинула кресло ближе.
— Я — его мать. Ему нет нужды что-либо мне говорить. Я и так знаю, как должен знать ты.
Внезапно Александр помрачнел.
— Будь у меня полная уверенность, что его отец — я, возможно, знал бы…
Ваноцца Катаней склонила голову, словно в молитве, а когда подняла, глаза ее сверкали и голос зазвучал ясно и уверенно:
— Риго, я скажу тебе об этом только один раз, потому что у меня нет необходимости оправдываться. Но я чувствую, что ты должен это знать. Да, Джулиано делла Ровере был моим любовником до того, как я встретила тебя. Вернее, до того момента, как мое сердце аж подпрыгнуло, когда я впервые увидела тебя. И я не собираюсь утверждать, что досталась тебе девственницей, ибо ты знаешь, что это не так. Но, клянусь честью, под святым ликом Мадонны, Чезаре — твой сын, а не другого мужчины.
Александр покачал головой, взгляд его смягчился.
— Раньше я не был в этом уверен, Ви… ты это знаешь.
Не было у меня полной уверенности. Поэтому я не мог полностью доверять своим чувствам к этому мальчику… и его — ко мне.
Ваноцца взяла Александра за руку.
— Мы никогда не говорили об этом раньше. Для того чтобы защитить тебя и твоего сына, я не разубеждала Джулиано в том, что Чезаре — его сын. Но я клянусь Иисусом, что это ложь. Я солгала, чтобы связать Джулиано руки, потому что сердце у него не такое доброе и благородное, как у тебя. Уверенность в том, что отец Чезаре — он, защищала вас от его вероломства.
Александр какое-то время боролся с собой.
— Но как каждому из нас узнать, где правда? Где гарантии того, что его отец именно я?
Ваноцца медленно подняла руку Александра, развернула ладонью к глазам.
— Внимательно посмотри на эту руку, Риго. Всесторонне изучи ее. А потом так же внимательно взгляни на руку своего сына. Ибо с момента его рождения я жила в страхе, что кто-то заметит очевидное мне, и тогда все рухнет.
Вот тут Александр понял, отчего делла Ровере настроен столь враждебно, откуда в нем столько ревности и ненависти. Ибо он отнял у кардинала все, что тот уже считал своим: папский престол, любовницу, сына.
Для кардиналов не составляло секрета, что делла Ровере влюблялся только раз в жизни и души не чаял в Ваноцце. А когда Ваноцца ушла от него, стал злобен, ревнив, завистлив. Опять же, среди его детей не было сыновей, только дочери. Так Господь наказывал его.
Волна облегчения прокатилась по сердцу Александра, только теперь
— Я обдумаю твои слова, — пообещал Александр Ваноцце. — И поговорю с Чезаре насчет его призвания. Если он согласится поговорить со мной.
Голос Ваноццы переполняло сострадание:
— Наш сын Хуан мертв, Риго. Без него жизнь не будет прежней. Но наш Чезаре жив, и он нужен тебе, чтобы вести за собой твои армии. Если не он, то кто? Хофре? Нет, Риго. Только Чезаре, потому что он — воин. Но для того, чтобы потребовать его жизнь, ты должен освободить его своей любовью. Пусть кто-то еще будет Папой. Мы прожили счастливую жизнь.
Александр встал, наклонился, чтобы поцеловать Ваноццу в щеку, уловил аромат ее духов. Уходил он не без сожаления.
Ваноцца осталась у порога, улыбаясь, помахала на прощание рукой.
— Посмотри на его руки, Риго. И тебе все станет ясно.
Вернувшись в Рим из Флоренции, Чезаре немедленно поехал к отцу. Он, Александр и Дуарте уединились в кабинете Папы, среди роскошных гобеленов и резной мебели.
Александр обнял сына, и теплота объятий насторожила Чезаре.
Первым заговорил Дуарте:
— Ты нашел пророка таким же опасным, каким его расписывают слухи?
Чезаре опустился в кресло напротив отца и Дуарте.
— Он — блестящий оратор, и горожане собираются толпами, словно на карнавал, чтобы послушать его.
На лице Александра отразился интерес.
— И о чем он говорит?
— О реформах. И индульгенциях семьи Борджа. Обвиняет нас во множестве прегрешений, пугает людей, убеждая их, что они обрекут свои души на вечные муки, если будут следовать за святой римской церковью и чтить Папу.
Александр поднялся, прошелся по кабинету.
— Печально, что такой блестящий разум соблазнен демонами. Я с удовольствием читал многие его работы.
И слышал, что его восхищает окружающий нас мир… ночами он будил монахов и сзывал во двор монастыря, чтобы все они могли полюбоваться звездами.
Чезаре прервал Александра:
— Отец, для нас он опасен. Он настаивает на самых жестких реформах. Он заключил союз с Францией. И требует, чтобы папский престол занял кто-то другой, истинно добродетельный человек. Не сомневаюсь, что этим человеком окажется Джулиано делла Ровере.
Александр повернулся к Дуарте.
— Я колебался, заставлять ли этого монаха признать свои грехи, когда он верно служил церкви, но, боюсь, теперь необходимость в этом назрела. Дуарте, проследи, чтобы этот вопрос решили быстро, ибо во Флоренции пора наводить порядок, до того, как будет нанесен слишком большой урон.
Дуарте поклонился и вышел.
Александр сел на диван, указал Чезаре на обитый красным бархатом стул. Лицо его оставалось бесстрастным, однако пристальный взгляд уперся в Чезаре.