Первый дон
Шрифт:
По ходу вечера Александр почувствовал нарастающие усталость и жар. Скоро попросил его извинить. Чезаре тоже стало как-то нехорошо, но его больше заботило состояние отца, который мертвенно побледнел и начал обильно потеть.
Александра увезли в ватиканские покои. Теперь он весь горел и едва мог говорить.
Немедленно вызвали врача, Микеле Маррудзи.
Осмотрев Александра, он покачал головой. Повернулся к Чезаре.
— Боюсь, что малярия, — приглядевшись к сыну Папы, добавил:
— Чезаре, тебе, похоже, тоже нездоровится.
Приляг, утром я вернусь, чтобы осмотреть вас обоих.
Наутро стало ясно, что отец и сын серьезно больны.
Оба горели в лихорадке.
Доктор Маррудзи никак не мог понять, имеет ли место малярия или отравление, но решил поставить больным пиявок, которых принес с собой. Заглянув в кувшин, Чезаре увидел, как они ползают по дну, длинные и тонкие.
Сосредоточенно сведя к переносице густые темные брови, доктор Маррудзи сунул в кувшин длинные металлические щипцы, осторожно ухватил одну из пиявок и вытащил наружу. Положил на латунную тарелочку, показал Чезаре со словами: «Это лучшие пиявки Рима. Куплены за большие деньги в монастыре святого Марка. Там их разводят в кристально чистой воде».
Чезаре передернуло, когда врач приложил пиявку к шее отца. За ней последовала вторая. Первая тем временем потемнела от крови, ее тело все разбухало, одновременно укорачиваясь. К тому времени, когда доктор Маррудзи положил на шею Александра четвертую пиявку, первая насосалась до отвала и, став круглой и лиловой, как слива, отвалилась и упала на чистую шелковую простыню.
Чезаре мутило, а доктор Маррудзи, зачарованный и пиявками, и собственным мастерством, вещал: «Мы должны дать им время насытиться. Они высосут из тела твоего отца плохую кровь и помогут ему поправиться».
Когда доктор Маррудзи решил, что крови высосано достаточно, он снял пиявок с тела Александра.
— Мне представляется, что его святейшеству уже лучше.
И действительно, Александр уже не горел в жару, наоборот, похолодел, побледнел.
Маррудзи повернулся к Чезаре.
— Теперь твоя очередь, сын мой, — и потянулся к нему с пиявкой.
Чезаре отказался: пиявки вызывали у него отвращение. Откуда он мог знать, что в современной медицине они считались одним из наиболее действенных лекарственных средств?
Но к вечеру, несмотря на оптимизм доктора Маррудзи, не осталось никаких сомнений в том, что Александру становится все хуже. Некоторые опасались, что он не дотянет до утра.
Дуарте, придя в спальню Чезаре, сообщил, что его мать, Ваноцца, навестила Папу и ушла от него, вся в слезах. Хотела заглянуть и к Чезаре, но тот спал, и она не решилась будить его.
Чезаре настоял, чтобы его принесли к отцу. Ходить он не мог, поэтому пришлось воспользоваться паланкином.
С большим трудом Чезаре перебрался на кресло, поставленное у кровати отца, взял его руку, поцеловал.
Папа Александр лежал на спине, его живот раздуло от газов, легкие наполнились мокротой, не дававшей дышать. Он постоянно то ли впадал в сон, то ли терял сознание, но иногда голова его прояснялась.
В один из таких моментов он повернул голову и увидел сидящего у кровати Чезаре, бледного, осунувшегося, с грязными, спутанными волосами. Его тронула тревога, которую он прочитал на лице сына.
Подумал о детях. Хорошо ли он учил своих сыновей?
Или, наоборот, подавлял, лишал самостоятельности, навязывая свою волю, отца и Папы?
Едва он задал себе этот вопрос, как со всей ясностью и отчетливостью вспомнил все грехи, совершенные его детьми благодаря ему. И внезапно понял все, что ранее скрывала пелена тайны. Получил ответы на все вопросы.
Александр вновь посмотрел на Чезаре.
— Сын мой, я подвел тебя и теперь прошу прощения.
Чезаре не отрывал от отца взгляда, полного сострадания и тревоги.
— За что, папа? — спросил он с такой нежностью, что на глазах Александра навернулись слезы.
— Я учил тебя, что власть — зло, — говорил Александр прерывисто, жадно хватая ртом воздух. — Но, боюсь, не объяснил все до конца. Я советовал остерегаться власти, вместо того, чтобы поощрять изучать ее механизмы. Никогда не говорил, что есть только единственный благой повод употреблять власть — когда она служит любви, — дыхание со свистом вырывалось из груди Александра.
— Что это значит, отец? — спросил Чезаре.
Внезапно время для Александра сместилось в прошлое. Он стал молодым кардиналом, поучал обоих сыновей и дочь, тогда как младенец Хофре играл в колыбели.
Ему даже стало легче дышать.
— Если человек не любит, власть для него — отклонение от нормы, угроза остальным. Ибо власть опасна и в любой момент может обернуться против людей.
Он провалился в полузабытье, грезил о битвах, в которых его сын, главнокомандующий папской армией, одержал победы, видел кровавые раны, жестокие убийства, страдания побежденных.
Услышал, что Чезаре зовет его, услышал вопрос, донесшийся из далекого далека: «Власть — не благо? Она не помогает спасать души многих и многих?»
— Сын мой, — пробормотал Александр. — Сама по себе власть — ничто. Наложение воли одного человека на волю других. Добродетели в этом нет ни грана.
Чезаре накрыл руку отца своей, сжал.
— Отец, поговоришь позже, слова отнимают у тебя последние силы.
Александр улыбнулся, как полагал, ослепительно, во весь рот, но Чезаре увидел только гримасу. Как мог, набрал в легкие воздуха и продолжил:
— Без любви власть сдвигает человека ближе к животным, а не к ангелам. — Кожа Папы посерела, он побледнел еще больше, а когда доктор Маррудзи окликнул его, взмахом руки погнал прочь. — Твоя работа здесь закончена. Знай свое место, — и вновь повернулся к сыну, стараясь не закрыть глаза, потому что веки стали уж очень тяжелыми. — Чезаре, сын мой, любил ли ты кого-нибудь больше, чем себя?
— Да, отец, — кивнул Чезаре. — Любил.
— Кого же? — спросил Александр.
— Мою сестру, — признал Чезаре, склонив голову, глаза заблестели от слез. Говорил он, как на исповеди.