Первый генералиссимус России
Шрифт:
— При ком речи велись? — строго спросил Шеин и вцепился взглядом, словно раскаленными клещами, в душу Истомы.
Тот струхнул. Это не посадских простаков пугать родством с Карионом Истоминым да Сильвестром Медведевым. Это ответ перед воеводой держать. Тут самому впору быть пуганым.
— Кажись, при стрельцах… стрельцах десятника Фрола Акимова… батюшка-боярин, — залепетал, заикаясь.
И снова — бух на колени и лбом о пол.
Пока челобитчик лбом стирал пыль с пола, воевода, согнав сонливую одурь, размышлял, что ему делать с наветом: то ли ход давать, то ли оставить без последствий до нужного случая.
«И с этим последователем Иуды что делать? — стучалась мысль в виски. — Оставь все так — пойдет к Шереметеву с враками этими… а то и выше… Дай ходу — ни дьячка, ни стрельца не жалко — о вознаграждении досаждать начнет… Таким только палец в рот положи — по локоть ухватят. Пугнуть дыбой что ли… за ябедничество».
— А почто ты, червь навозный, пес шелудивый, сразу до съезжей не дошел да про те речи срамные подьячим не сказал? — сойдя со своего места, пнул он ногой в мягком сафьяновом сапоге челобитчика, стараясь попасть каблуком. Чтоб побольней было. — Встань и ответствуй — почто?!. Да я тебя, песья кровь, в бараний рог скручу, собственное дерьмо жрать заставлю! Почто порядок нарушаешь?!
Войдя в раж, воевода и на самом деле распалился не на шутку, пиная сапогами растянувшегося на полу во весь рост челобитчика. Такое часто случается, когда слабый сильному сдачи дать не может и терпеливо переносит побои и насилие. И сильному в этот момент хочется еще больше «клевать» виновного. Только азарт разгорается. Воевода Шеин тут исключением не был.
— Сгною, в пыль сотру! На дыбу отправлю!
— Виноват, батюшка-воевода, — сквозь ахи и охи захныкал, запричитал по-бабьи Ивашка. — Прости окаянного, будь милостив. Пожалей деток малых! Век за тебя буду Бога молить…
— То-то же… — сделал вид, что смилостивился, Алексей Семенович, направляясь вновь к воеводскому креслу. — Вставай, шельмец. И запомни да на носу своем длинном заруби: ежели где хоть полусловом обмолвишься о том, о чем мне запоздало сказал — быть тебе первому на дыбе. А впредь, ежели что услышишь от кого-либо непотребное, то сразу ко мне. Да быстрее, чем пуля из затинной пищали либо фузеи летит! А то быть тебе в обнимку с дыбой. Понял?
— Ох, понял я, все понял, — закряхтев, стал подниматься с пола Ивашка, исподтишка опасливо косясь на воеводу. — Все понял, добрый боярин, — тер он рукой якобы ушибленный бок. — Впредь мне, червю земляному, холопу неученому, наука…
«Плут и пройдоха, — определил Шеин, наблюдая за маневрами челобитчика. — И, к счастью, — трус. Больше с наветом никуда не пойдет. Однако нагнать на него еще страху не помешает».
— А может, ты, иродово отродье, награды возжелал, потому и решился на оговор? — вновь спросил грозно, гипнотизируя ябедника черными глазами.
— Виноват, батюшка-боярин, — покаялся Ивашка, внутренне удивляясь прозорливости воеводы, — была такая пагубная мысль. Прости, окаянного…
— Ладно уж, прощаю. Ступай.
Обрадовавшись, что целым удается покинуть воеводские палаты, Истома заторопился к выходу. Но не дошел он, пятясь задом и постоянно кланяясь, до двери, как Алексей Семенович окликнул его:
— А десятника стрельцов Фролки у съезжей не видать?..
— Был, осударь-воевода, был… — остановился, как вкопанный, Ивашка. И преданно глядя в лицо воеводе зачастил: — С сыном своим… Семкой. Это при этом-то Семке дьячок-то Пахомий…
— Опять! — рыкнул воевода, да так, что церковный староста вздрогнул всем телом, а сонливо ползавшие по столешнице мухи взмыли черным роем к потолку.
— Виноват! Бес попутал…
— Если стрелец Фролка еще не утек, то покличь ко мне.
— Сию минуту, сию минуту… — вновь закланялся Ивашка. И задом, задом — к спасительной двери.
Вот уж и дверь отворилась. Еще один шажок — и прощай страшные палаты. Но вновь звучит голос воеводы:
— А у Никишки-стрельца баба и впрямь хороша?
— Ох, хороша! — Остановился на пороге челобитчик, внутренне обрадовавшись, что из сказанного им воевода ничего не забыл и забывать, по всей видимости, не собирается.
— Все. Иди уж…
«Хоть и грозился, а всему внял. Значит, жди расправы над дьячком и Никишкой, — радовалась невесть чему черная душонка церковного старосты, пока сам староста выбирался на улицу из воеводских палат. — Поход сей, ей-ей, не был напрасным».
Господи, почему так?! И где же возлюби ближнего своего?..
Вновь открылась дверь, и в воеводскую вошел крепкотелый мужик лет тридцати пяти. В стрелецком кафтане курской конной сотни, при сабле, но без бердыша и пищали. Шапка, как и подобает, в левой руке, колпак до пола свисает. Русые волосы стрижены под горшок, усы и борода аккуратно причесаны гребнем. И то ли пеги от природы, то ли так смотрятся в неровном свете воеводских палат — не разобрать. Цвет глаз по той же причине не определить, возможно, и карие… Но смотрят открыто, без страха.
Поклонившись поясно, стрелец хрипловато произнес:
— Кликали, батюшка-воевода?
— Если ты стрелецкий десятник Фрол, то кликал…
— Он самый.
— Ну, раз ты тот самый стрелецкий десятник, то скажи мне, Фрол, почто вчера позволил своим стрельцам речи непотребные вести, — изучив внешность стрельца, уперся в него воевода тяжелым взглядом, словно опытный охотник острогой в чрево медведю.
— Никаких непотребных речей никто не вел, — не моргнув и глазом, тут же ответствовал Фрол. — Да и когда-то было быть любым речам? Сначала в сотне вашу честь встречали, потом дома поснедал чуток, позанимался по хозяйству малому — ибо на казенную денежку надейся, но и про простую полушку не забывай! Да и на боковую! — Растянул Фрол рот в дурашливой улыбке. — Стрелец спит, а служба идет. А с утра, — закончил серьезно, — уже здесь.
— А вот перед тобой был купец, — вперился воевода рысьими глазами. — Он-то и говорит, что стрелец твоего десятка грозился ссечь голову воеводе, ежели тот на его жену-красавицу взглянет. А?..
«Вот же иудино семя, — помянул недобро про себя Фрол купчишку Ивашку, — под монастырь подвести хочет, пес шелудивый… Да и Никишка хорош — язык распустил. Теперь вот стой да отбрехивайся». Вслух же молвил иное:
— А Ивашка-то — враль старый. Его послушать — так кругом одни грешники, пустобрехи и лодыри, и только он — единственный праведник да труженик. Но стоит чуток копнуть — гнилой, никчемный человечишко. Про таких-то говорят: ни Богу свечка, ни черту кочерга…