Первый генералиссимус России
Шрифт:
— Ты это куда, оголец? — оторвалась от печки Евдокия Ивановна, вытирая о фартук ополоснутые в лохани руки. — Даже лица не омыл и лба не перекрестил…
— Как это куда? — был удивлен Семка непонятливостью матери. — На службу. На воеводский двор. Да еще по пути надо к дьячку Пахомию заскочить — воеводский наказ передать…
— Так рано еще. Только-только пастухи стада на выпас погнали… Нашу Буренушку тоже…
Фрол хоть и был государевым стрельцом и на государевом содержании, но, став по прибору служилым человеком, стрельцом, с прежним укладом жизни не порывал. Не только избу в стрелецкой слободе имел, но и двор содержал, и животинку водил: лошадку, коровку, поросеночка и, конечно, кур да гусей. Как же без этого. Это в Москве стрельцы довольствием царским перебиваются, а в дальних городах на одно довольствие и не прожить… Задерживают часто и удерживают много за разные провинности да недогляды. Потому без хозяйства умному да трезвому человеку никак нельзя. А Фрол и умный и трезвый. Хмельное зелье если и употребляет, то по праздникам, когда грех не выпить, и меру знает. По кабакам не шатается. Правда, приходится подати с хозяйства, словно он — посадский мужик, платить. Но пока Бог миловал: удается Фролу выкручиваться… Нет за ним недоимки ни за дым, ни за живность, ни за огород малый.
Пахотных земель Фрол не имеет. Не крестьянин, чай. А вот лугами да покосами пользуется наравне с остальными стрельцами, казаками да посадскими, как, впрочем, и иным служивым людом. А коли видит, что сенца для коровки и лошадки, особливо, когда те стельные, приплода ждут, маловато для зимы будет, то на торгу подкупает. Теленочек и жеребеночек потом все сторицей окупят.
Многие завидуют Фролу-стрельцу. Еще бы: и изба справная, и двор в достатке. Шепчутся промеж себой: «Не иначе как с нечистым водится или на большую дорогу с кистенем выходит… Ибо откуда достаток-то». — «Да нет, — отвечают им другие, — некогда ему за стрелецкой службой кистенем махать. День и ночь службу справляет. А все у него с похода в украинские земли. Наверно, пана зажиточного обобрал да и утаил». — «Как же, утаишь там, — не соглашаются бывалые курчане, как и Фрол, побывавшие в походах. — Сотни глаз за тобой следят. Если воеводы не отберут, то свои же и убьют, чтобы забрать да продуванить». «Все то — пустое, — машут отрицательно руками на прежние небылицы более смирные, — клад он отыскал. Вот и разбогател. То ли слово заветное знает, то ли просто повезло. Старики сказывали, в наших краях кладов много зарыто. Только не каждому они даются. А Фролу, видать, какой-то дался».
Докатывались отголоски этих досужих разговоров и до Фрола. Он только скалился щербатым ртом да советовал говорунам меньше языками болтать, а больше руками делать. Тогда, мол, и у них достаток какой-никакой появится. «Горбатиться надо, а не лясы точить!»
— Зачерпни из бадейки ковшик водицы да иди сюда, — теплеет голосом мать: ведь не на побегушки сын спешит — на работу, — солью над лоханью… умоешься. Нехорошо немытым да нечесаным на воеводский двор идти.
— А еще нехорошо не емши на службу топать, — раздается с полатей голос Фрола. — Хоть кус хлеба съешь да молочка испей. Служилый день долог…
— Парного, — уточняет мать. — Буренку только подоила.
— А к воеводе еще успеешь, — продолжает поучать отец. — Служба, сын, она такое дело, что никуда не убежит, но занудить может. Недаром в народе поговорка сложилась: «Служба да нужа — нет их хуже». Так что не торопись, а делай, что мать говорит.
— Да идти-то до воеводских палат ого-го! — слабо сопротивляется Семка, направляясь к бадейке за водой.
— Тебе это «ого-го» в три прыжка одолеть и не вспотеть, — улыбается мать.
— Так то, когда босой был. Ныне — никак не смогу… Ногу жмут, негодные, — бранит Семка постолы, возвращаясь к закутку с полным ковшиком.
— Так то с непривычки, — хмыкнул отец. — Обтерпится.
— А ты до воеводских хором дуй босиком, — советует мать, принимая от Семки ковшик с водицей и сливая ему на ладошки, соединенные пригоршней. — Там и наденешь…
— И то, — соглашается Семка, умывая личико.
Но вот Семка, наконец, умыт и причесан. Перекрестившись на темные от времени образа, неспешно (спешить при еде — грех) съел кус хлебца и испил молока. Поблагодарил мать. Теперь можно и к воеводе Шеину Алексею Семеновичу направляться. Пока босым, налегке. Мать верно подсказала, обуться можно и там, у воеводских палат.
Алексей Семенович долго и тяжело взирал на дьячка Пахомия, мявшегося, тихо переступая с ноги на ногу, посреди воеводской.
В воеводской, как и в прошлый день, несколько сумрачно, душно и затхло. Только мух поубавилось. Это еще вчера он заставил приказных бить мух нещадно и гнать их вон из воеводской палаты, «чтоб их мерзкого духа не было». И те постарались. Где мухобойками, где прочей ветошью били и гоняли нечисть до полного изнеможения, очищая воеводские палаты. Но нескольким удалось уцелеть, и теперь они то тихо ползают по конному стеклу, то с ожесточением бьются в него, стремясь на свободу. А одна, видать, угодила в паучьи сети: все скулит и скулит в дальнем темном углу, вызывая чувство гадливости и раздражения.
Шеин восседает один, приказав приказным быть в соседней комнатушке. «Кликну, если понадобитесь», — обронил сурово и властно. Те только перегнулись в молчаливом поклоне.
Старый воевода Петр Васильевич Шереметев сказался занедужившим — маялся животом — и в воеводские палаты не пришел. «Перепостился, старый хрыч, — иронично хмыкнул на это известие Алексей Семенович, зная пристрастие старого боярина к сладкой да жирной снеди. — Или же с молодой женкой своей расстаться никак не может… несмотря на Петров пост». Сам он на этот раз супругу в грех не вводил, оставив досматривать сны. Думать о том, что Шереметев просто-напросто возложил весь груз воеводских обязанностей на плечи своего молодого товарища, как-то не хотелось.
— Говорят, дьяче, у тебя языку за зубами тесно? — наконец, счел нужным прервать затянувшееся молчание воевода.
— Врут, батюшка-воевода, — глядя то ли в пол, на широкие доски и щели между ними, то ли на зажатую в руке скуфейку, тихо молвил дьячок. — Зубов-то, почитай, и не осталось уже. Сгнили, сгинули…
— Значит, язык цел да длинен, — все также мрачно уточнил Шеин.
— Еще древние сказывали, что «язык мой — враг мой», — повинился дьячок. — Может, что и сболтнул лишнее, ведь без костей-то… мелет да мелет…
— Так можно и укоротить, — обжог взором, словно плетью воевода.
Дьячок, понимая о чем речь (ведь не сомневался, что Ивашка Истома обязательно наябедничает), еще пуще прежнего сжался, сгорбился, росточком стал ниже. Явственнее обозначилась плешь на поникшей голове. Слабо, едва заметно колыхнулись редкие, свисающие до плеч волосенки. Клинышек бороденки уперся в подрясник. Но на колени не бухнулся, как стоило бы ожидать. Устоял.
«Ишь ты, — невольно проникся симпатией к дьячку воевода, — хоть телом щупл и слаб, но дух имеет».
— Слышно, поносно о воеводах сказывал, с метлой сравнивал, которая «по-новому, де, метет».
— Виноват, батюшка-воевода, сорвалось с языка, сорвалось… Но без умыслу, без умыслу… По пословице, по поговорке…
— И по пословице не след болтать того, чего не разумеешь.
— Виноват…
— А еще сказывают, что и о государях смел суждения свои глупые высказывать?
— А вот это, батюшка-воевода, оговор, — несколько ожил дьячок. — Чистый оговор. Разве смею я своим поганым языком да о помазанниках божьих… Да ни в жисть!..