Первый генералиссимус России
Шрифт:
— Вижу, ты, стрелец, не только смел, но и враль — похлестче этого Ивашки будешь… Врешь — и не морщишься. — Изломал губы и бровь в язвительной ухмылке Алексей Семенович. — Да пес с тобой… Недосуг мне ныне, в первый же день, вашими скудоумными брехнями заниматься. Коснись в другой раз — не спущу! Сполна сыщу! А ныне — уж так и быть, оставлю без последствий.
— Спасибо, батюшка-воевода Алексей Семенович, на добром слове, — отвесил очередной поясной поклон Фрол. — Хоть я и ни в чем не виноват, но твою доброту век не забуду и отслужу. Уж поверь…
— Запомню, — хмыкнул усмешливо Шеин. — А откуда про имя-отчество проведали? — окинул стрелецкого голову подобревшим взглядом.
— Так земля-то слухом полнится, — позволил улыбнуться и себе Фрол. — И как воеводу, боярина Шереметева, звать-величать, тоже знаем — Петр Васильевич. Чай не в чистом поле либо в черном лесу живем — во светлом граде Курске.
— Что-то светлости да чистоты в этом граде я не заметил, — теперь уже откровенно рассмеялся Шеин наивной вере стрельца в чистоту и опрятность своего города. — Вдоль дороги…
— Большой Московской… — подсказал Фрол ненавязчиво.
— …Да-да, вдоль Большой Московской дороги, — не стал серчать воевода, что был перебит на полуслове, помимо воли испытывая к стрелецкому десятнику какое-то расположение, — когда ехали сюда, горы мусора, золы, навоза, сена и соломы, куриных перьев видать… Коровьи лепехи кругом, куриный помет…
Фрол развел руками — мол, что поделаешь… что правда, то правда… Про себя же подумал: «Глазастый, черт, приметливый. Все огрехи-прорехи заметил. Недаром, значит, верхом ехал, а не в карете…»
— А вот в иных странах и у иных народов такого непорядка нет. Все чисто убрано, подметено, — заметил между тем Шеин, вспомнив свои посещения в Москве Кукуя — немецкой слободы. — Впрочем, откуда тебе, стрелец, про то знать…
— Далее Перекопа и Украйны не хаживал, — словно бы извинился Фрол. — А там, как и у нас — дерьмо вдоль дорог, пыль, кострика… Одним словом, ества для ветров, для вихрей — забава.
— Смотрю, — вновь не совсем по-доброму усмехнулся воевода (надо же власть показать), — ты не только смел, но и за словом в мошну не лезешь.
— Так то от жизни стрелецкой да молодецкой, батюшка-воевода… Тут либо ты уел, либо тебя слопали. Третьего не дано…
— А на Украине где побывал, с кем?..
— Так это с князем и воеводой нашим Григорием Григорьевичем Ромодановским, царство ему Небесное, — истово перекрестился Фрол. — И в Киеве, и в Белой Церкви, и Чигирин брали… Хороший был вой и вождь. Стрельцов без дела не забижал. Жаль его…
— Жалеешь? — Не стал дальше Шеин дожидаться, где и в каких местах побывал курский стрелец в походах с воеводой Белгородского полка Григорием Ромодановским.
— А как же, — был искренен Фрол. — И самого его жаль, и сынка его — Андрея Григорьевича. Вот же невезучий человек, сынок-то… — проявил десятник к удивлению воеводы такие познания, о которых не каждый родовитый боярин знал, — сызмальства в турецком плену. А не успел по выкупу выйти, уцелев среди басурман, так снова горе-беда — среди русских же людей смерть свою обрел…
— Не среди людей, а среди мятежников, бунтовщиков, татей и воров государей наших, — жестко поправил Шеин, полыхнув пламенем глаз. — Но будя о том… Ты мне вот что скажи: дьячка Пахомия знаешь?
— Как не знать, — внутренне насторожился Фрол, даже живот втянул. — Курск хоть и большой град, но все же не настолько, чтобы в нем друг друга не знали.
— Ну-ну! — подстегнул воевода.
— Знать — знаю, но дружбы не вожу, — не обратил на понукание особого внимания стрелецкий десятник. — Он — на посаде, я — в слободке… Он при кадиле и Псалтыри, я — при сабле да пищали… Он на амвон восходит, а я — вскакиваю на коня. Вот такая мы с ним родня, — закончил с едва уловимой усмешкой. — Правда, пару зим моего сына Семку грамоте обучал. Как и иных прочих…
— Что он за человек? — понимая, что стрельца, как старого воробья на мякине, ходя вокруг да около, не провести, задал Шеин прямой вопрос.
— Человек, как человек… Сердцем — добр, разумом — светел: Евангелие на память знает, псалмы, не заглядывая в Псалтырь, читает. Детишек вот грамоте обучает… Летописи пробует нам, неучам, читать… А еще все мечтает какую-то древнюю рукопись о Курске, писанную будто бы до Батыева треклятого нашествия на Русь, отыскать. Говорит, что она нынешней совсем не чета… Еще первыми курскими князьями писана…
— А нынешняя, знать, имеется?.. — перебил воевода, прищурившись.
— Сам не видел, — тут же поспешил с ответом Фрол, — но слышал, что в Знаменском монастыре. У настоятеля.
— Вон оно как… — хмыкнул неопределенно Алексей Семенович, дивясь столь интересным обстоятельствам, о которых пребывавший ранее настоятель монастыря почему-то не вспомнил.
— А откуда дьяче Пахомий в Курск попал, — возвратился к главному вопросу Фрол, — того не знаю. У нас в Курске, как в ковчеге у Ноя, — всякой твари по паре… И русские есть, и казаки, и черкасы, и татарове крещенные, и немцы ученые, — стал перечислять, загибая пальцы на свободной от шапки руке. — Даже иудеи, сыны Израилевы, имеются. Один, вроде, кабак держит, второй — ссудную лавку…
— Ты мне лясы не точи и зубы не заговаривай, — зыркнул воевода глазищами, — ты о грехах дьяка сказывай.
— Про грехи дьячка ничего не ведаю, — развел Фрол руками, подметая пол колпаком шапки. — Если и есть грешок за ним — так это пристрастие к хмельному зелью. Но с другой стороны, кто этим не грешен?..
Стрелецкий десятник о дьячке Пахомии говорил много, но ничего интересного для воеводы так и не сказал. Тот это понял и решил дальше время попусту не тратить.
— Ладно, — махнул он рукой, на которой красовались перстни. — О Пахомии отдельный разговор. Ты теперь о крепости скажи: крепенька ли?