Первый генералиссимус России
Шрифт:
— Так то из-за черкас украинских, — торопко пояснил Щеглов. — Ранее они по отдельному списку служивых шли. Потом в казаки поверстались. Отсюда и рост.
— Что ж, с казаков так с казаков, — не стал возражать далее Шеин. — Веди.
Подошли.
— Сотники, ко мне! — приказал Щеглов зычно.
Из казацких рядов легкой рысью на справных кобылках вымахнули сотники.
— Доложите воеводе о наличии казачков.
Сотники, спешившись, поочередно доложили воеводе и всем сопровождавшим его людям о численности прибывших на смотр служилых.
Судя по их докладу, в нетях не было никого, только пяток полковых казаков находились при Большом Белгородском полку да пяток же сказались хворыми.
— Проверь хворых. Не пьяны ли? — распорядился Алексей Семенович. — И доложи. Если из-за пьянства черти чубатые не явились на смотр — плетей на съезжей всыпать. Им — чтоб было неповадно в другой раз, а остальным — в науку.
— Исполню, как сказано, — заверил казачий голова.
Казаки выстроились так, что можно было свободно пройти между рядами и со всех сторон рассмотреть не только самих казаков, но и их вооружение, и, конечно же, лошадей. Ибо казак без лошади, что дом без крыши, что птица без крыльев.
Воевода не поленился и лично обошел все казачьи десятки и сотни. Сопровождавшие — за ним. Куда же деться. Правда, некоторые приказные да архипастырь, не перенося едкого конского пота, а то и бурного, вплоть до утробного урчания, пуска «ветров», морщились.
Хоть казачки и были пестро одеты, но все при исправных мушкетах и саблях, при фузеях и пиках. Лошадки выгуляны и выхолены, сытно пофыркивают, весело косят лиловыми влажными глазами, прядут ушами. Седла на них крепенькие, под казачками поскрипывают доброй кожей.
— Молодцы, казачки! — остался доволен осмотром Алексей Семенович.
— Рады стараться! — заверил Шеглов, просияв плутоватым взором. — Рады стараться!
— Только про сказавшихся хворыми не забудь, — остудил пыл Шеин. — За каждого спрошу.
— Не изволь беспокоиться, Алексей Семенович, — посерьезнел, подобрался казачий голова. — Не забуду. Проверю.
— То-то же…
Со стрельцами приходилось повозиться. Их было куда больше, чем казаков. Правда, все были пеши, даже те, кто входил в конную сотню. Но и тут Шеин остался верен себе. Выяснив, что с десяток стрельцов якобы были хворыми, а пяток вроде бы «гостили» у кумовьев в Рыльске да Путивле, он приказал стрелецкому голове Афанасию Федотовичу Строеву разобраться лично с каждым и в течение седмицы доложить.
— А с гостящих не ко времени взыскать деньгами в пользу казны.
— По сколько взыскивать?
— Ну, не по деньги же! — рассудил Шеин. — По полушке с рыла. И то на первый раз. При повторе ложных хворей и гостеваний прикажу на съезжей бить плетьми.
Ротозеи этих воеводских слов не слышали — далековато стояли. Зато стрельцы из ближних рядов, вняв, тут же зашептались: «Крутенек воевода, крутенек! Ишь, даже не за чуб, а сразу за кадык хватает…»
Что-то подобное зашептали и в десятке Фрола.
— Цыц, дьяволы! — цыкнул Фрол на своих шептунов. — Замри!
— Да ладно тебе, кум, — ощерился в ответ Никишка, больше иных высказывавший недовольство жесткостью воеводы. — Небось, не услышит…
— Цыть! — недовольно покосился на него Фрол. — Беда завсегда идет туда, где голова худа. Не кличь. Придет — не изгонишь…
Буркнув что-то, Никишка затих. Но сопел зло, натужно. Синяки на его белесом лице спали, но стали зелено-фиолетовыми, как вызревающие сливы. А местами — черными, как воронье крыло. Сочетание белесости и черноты вызывало сравнение с пегой мастью лошади. И за Никишкой в последние дни сначала среди его десятка, а затем и во всей сотне закрепилась прозвище Пегий.
— А ты, Фрол, Пегому рот не затыкай, — едва умолк Никишка, как раззявил пасть Ванька Кудря. — Вольный человек. Может что угодно говорить.
— Говорить-то он может, да кто ему поможет, когда вольность в речах не удержит голову на плечах, — зло зыркнул на извечного смутьяна Фрол и повторил строже: — Цыть! Замри!
Отповедь десятника возымела действие, и десяток притих. Тем более что воеводский картеж стал приближаться к ним.
— А-а, — поравнявшись и опознав Фрола, вымучил подобие улыбки воевода, — старый знакомец. Как, стрелец, поживаешь?
Хотелось ответить старой присказкой: «Живем, хлеб жуем!» — да не скажешь.
— Слава Богу!
— А Семка твой — молодец. Смышленый и старательный отрок. Со временем хорошим стрельцом будет. А то и дьяком…
— Спасибо, батюшка-воевода, на добром слове.
— А это что за арап? — округлив и без того по-кошачьи круглые глаза, указал воевода перстом на Никишку.
— Стрелец десятка Никишка.
— А почто… такой пегий? — несколько затруднясь, подобрал Шеин, наконец, определение.
Услышав слово «пегий», ближние стрельцы не сдержавшись, прыснули в кулаки: в самую точку воевода попал.
Фрол, посчитав, что воеводский вопрос относится к нему, ответил неуверенно:
— Сказывает, что, спускаясь в погребец, в подполье, с порожков упал. Вот и покалечился малость.
— Понятно, — коротко хмыкнул без всякого доверия к этим россказням Шеин.
Оскалились ухмылками и сопровождавшие.
— Что, стрелец, — обращаясь уже непосредственно к Никишке, язвительно продолжил воевода, — когда падал, то каждый порожек кулаком тебе в сопатку да под глаз тыкал?
Все опять тихонько прыснули. Даже строгий архимандрит Григорий от улыбки не удержался. Затеплил ею вдумчивые, глубоко посаженные очи. Но тут же, огладив сухонькой дланью густую седину бороды, согнал с бледного аскетического лица улыбчивость, возвратив серьезность и торжественность.
Никишка набычился, зашевелил внезапно пересохшими губами и… промолчал, опустив взгляд долу.
Молчание стрельца задело воеводу.
— И как звать тебя, молчун? — требовательно спросил он.
— Никишка, — промямлил пегий.