Первый генералиссимус России
Шрифт:
— Правда? — Плеснула темным омутом глаз Авдотья.
— Правда. К тому же, как говорят, красивая…
— Красивее меня что ли?
— Это вряд ли, — обласкал улыбкой супругу Шеин. — Ты у меня — маков цвет. Другой такой нет.
— То-то… — лукаво погрозила пальчиком Авдотья.
За время служения посыльным при воеводе Семка освоился не только в воеводских палатах, но и на съезжей и в губной избе. Знал и величал по имени-отечеству не только дьяков и подьячих, но и целовальников губных. Те поначалу отнеслись к Семке с настороженностью — вдруг какую бумагу испортит, или того хуже — станет наушничать воеводе.
Однако Семка не только не наушничал, но и по мелочам помогал приказным: то водицы ключевой принесет, то нужную бумагу поднесет, то чернильницу поближе подвинет, а то и пол чисто подметет. Парнишке забава, а приказным приятно. И уже не сторонились отрока, наоборот, стали привечать. Один покажет, как надо красиво документ составлять, другой — как правильно перо гусиное заточить, чтобы писало без брызг и клякс, третий — как кого величать в документах.
Порой, когда запарки в работе не было, смеха ради усадят парнишку за стол. Пиши, Семка-писарь, вязью пиши. И диктуют какую-нибудь шутливую фразу. А потом смотрят, как юнец, словно кутенок, высунув от прилежания язык, старательно выводит буквицы. И не просто выводит, а с соблюдением правил: где надо, пишет с нажимом, толсто, а где положено тонко писать — выводит тонко.
«Каллиграф», — смеясь, обзывают непонятным словом. «Настоящий каллиграф. Скоро нам всем носы утрет и работы лишит».
Словом, стал Семка среди приказных своим человеком. И если нет от воеводы поручений, то спешит не на речку к друзьям-товарищам, а к приказным. Возле них отираться, ума-разума набираться.
Вот и ныне после полдника, пока воевода еще не прибыл, поспешил он к приказным на съезжую. Только побыть у них на сей раз долго не пришлось. Кликнули к воеводе.
— Знаешь, где стрелец Никишка живет? — спросил Алексей Семенович, едва Семка переступил порог воеводской палаты.
— Знаю, — тотчас отозвался Семка. — От нас неподалеку живет.
— Вот и лети к нему единым духом. Найди и передай, чтобы был у меня сей же час! И не один, а с супругой своей. Понял?
— Понял, батюшка-воевода, — поклонился Семка, собираясь лететь стремглав.
— Кстати, — придержал его воевода, — красивая она?
— Она-то, тетка Параска?.. Красивая.
— А работящая?
— Ух, какая работящая!
— А песни петь умеет?
— Еще как! — заверил Семка. — Такая голосистая, что лучше не сыскать!
— Значит, красивая, работящая и певунья отменная? — забавляясь искренностью отрока, переспросил воевода.
— И красивая, и работящая, и певунья, — с готовностью подтвердил юный посыльный. — Только несчастная…
— Это как? — поднял удивленно бровь Шеин. — Это как?
Поняв, что сболтнул лишнее, Семка замялся.
— Ну-ну! — Подстегнул его голосом и взглядом воевода. — Сказав «аз», молви и «буки».
— Да бьет ее дюже дядька Никишка, — засопел Семка, укоряя себя за несдержанность.
— И за что же бьет?
— Не знаю. Тятька с мамкой как-то говорили, что за красоту…
— Вот оно как, — хмыкнул воевода. И, повторяя указание, велел: — Найди стрельца и передай мой приказ быть у меня сию минуту… вместе с женой. Да напомни, что если не подчинится, то за воровство такое быть ему биту плетьми на съезжей. Лети.
И Семка полетел.
Где и как разыскал Семка стрельца, что говорил ему, передавая воеводский наказ, осталось между юным посыльным и стрельцом. Только в этот же день стрелец Никишка пришел в воеводские палаты с супругой. А та, в свою очередь, через какое-то время уже была представлена молодой боярыне.
Покидая палаты воеводы, Никишка был сумрачнее осенней ночи, когда ни звезд, ни месяца не видать. Только одна мгла да промозглость.
И хотя весть эта не стала для курчан подобно набатной, но Ванька Кудря прослышал. Мастер подстрекать да подзуживать, он то и дело колол Никишку насмешками: «Что, стрелец-удалец, собственноручно уложил женушку в воеводскую постель. Али самому надоело над ней потеть-трудиться, что другому сбыл? Так ты бы ко мне обратился. Я бы по-соседски горю твоему помог…»
Никишка молча сносил эти нападки. Только багровел да глаза тоской черной заволакивало.
«Отстань, репей, — время от времени, слыша насмешки Кудри, вступался за Никишку Фрол, — оставь человека в покое. Не до тебя ему ныне. И врать не стоит: не для себя воевода ее взял, а для своей молодой супруги в услужение. И еще, чтобы той было хоть с кем-то словцом перемолвиться. Молодая же. Да к тому же, как слышно, часто хворает».
Только разве Кудрю уймешь, усовестишь… «А еще грозился саблей голову ссечь, коли даже взглянет…» — змеем-искусителем шипел он.
— Ну, как, голубушка боярыня, тебе новая стрельчиха? Хороша ли в услужении или новую подыскать? — как-то во время вечери, перед сном, поинтересовался Алексей Семенович. — Не скучаешь ли с ней?
— Спасибо, радость моя, — заалела личиком Авдотья. — Она не только на вид пригожа, но и на рукоделье мастерица, и песенница чудная, и сказы сказывать горазда. Мне с ней отрадно…
— Да неужели? — подзадорил супругу Шеин, искренне радуясь, что та ожила и повеселела.
— Истинный крест! — побожилась боярыня. — Вот давеча одну быль про разбойника Кудеяра, погуливавшего в этих краях, рассказала. И страшно, аж жуть, и слушать охота…
— А ты, душенька, мне поведать ее сможешь? Интересно ведь…
— Ты, батюшка-воевода, наверное, подшучиваешь над глупой женушкой своей? — и обрадовалась, и засомневалась Авдотья Никитична, назвав супруга воеводой, что редко когда делывала — разве в минуты особой близости.
— Да нисколько! — заверил Шеин.
Алексей Семенович нисколько не лукавил. Ему и в самом деле было интересно послушать еще байку про разбойника Кудеяра. Он немало их слышал уже. Потому интересно было сравнить прежние с той, что бытовала в Курске. А еще к беседе располагал чудесный вечер. Жара спала. Затих шум города. Даже беспокойные грачи и вороны со своими выводками галдящими угомонились. Забившись по застрехам, притихли шумливые воробьи. И только голуби еще до конца не успокоились. Если прислушаться, то можно было уловить едва слышное воркование, доносившееся с чердака под крышей.