Первый меч Бургундии
Шрифт:
– Гибор, родная! Помоги мне!
– жалобно кричал в эту минуту герр Гельмут, стоя в тени башни, с видом на ослепительное солнечное сияние, один- одинешенек. На его ладони, облаченной в железную перчатку, были рассыпаны двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть крохотных тлеющих углей.
Услышав голос Гвискара - о Боже, как он там оказался!?
– Гибор подскочила к окну и, не увидев внизу Гвискара, высунулась наружу почти по пояс.
Не по-зимнему жгучее солнце ударило в правую щеку. И в этот момент на длинную тень, тень глиняной женщины Гибор, чья грудь - в гламурном декольте, чьи дикие косы - два сонных питона,
С донжона открывается отличный вид. Слева - лесок, справа - отходящие к заброшенным штольням арманьяки, экипированные по моде сталинградского зимовья. "Повоевали - и будя!" - хмурится предводитель арманьяков, косясь на зловещую неприступную башню, и Гвискару даже кажется, что он слышит это "будя", хотя нет, с такого расстояния - помилуйте!
В комнате, что под самой кровлей башни, на столе лежит тело Гибор. Её руки сложены на груди, ноги босы. В пустых оконных рамах тишина, и это неудивительно - безветрие. Губы Гибор похожи на двух мертвых гусениц, в волосах Гибор осколки стекла, заиндевевшие и оттого похожие на снег, как у Снежной Королевы.
– Послушай, а почему ты не уходишь?
– спрашивает Гвискар у Эстена, когда поредевшая колонна арманьяков скрывается из виду.
– Они ведь за нами с Гибор пришли, а не за тобой. Там лошадь есть, ровно одна, как раз для тебя. Сейчас самое время. Пожил бы ещё, а?
– А почему ты не оденешься по-человечески?
– насупившись спрашивает Гвискара Эстен. На Эстене - овечий тулуп до пола и сапоги на собачьем меху. Гвискар же одет с курортной небрежностью - штаны с парчовыми вставками вдоль боковых швов, пронзительно-голубой атласный пояс, кожаные туфли с подошвой не толще папиросной бумаги и рубаха, завязанная узлом на животе. Словно бы Гвискар не на войне, а в классе латиноамериканского танца.
– Мне всё равно, ты же знаешь. Я могу не чувствовать холода, если надо, - отвечает Гвискар, скривившись.
– Вот и мне всё равно.
– Ты чё, обалдел что ли?! Эстен, дружище! У тебя жена, двое детей, ты нормальный, сильный мужик, всё самое интересное для тебя только начинается, ты, можно сказать, только во вкус жизни входишь!
– Уже вышел, - у Эстена такое заупокойное лицо, что даже Гвискар начитает терять энтузиазм.
– Все твои уговоры, Гвискар - злые пустяковины. Эмера, дети, ты же знаешь, они и без меня проживут, поедут к своему папе, если нужда прижмет. А вот почему бы Мартину или тебе не уйти отсюда? Ведь есть средство!
– Обо мне не может быть и речи. Мартин - пусть как хочет. Он сейчас - ты не поверишь!
– сочиняет письмо своему траханому герцогу. Он - пожалста. А я хочу остаться с Гибор, - Гвискар обернулся к столу с детской надеждой во взоре. А вдруг ожила? Нет.
– Я тоже хочу остаться с Гибор и тоже имею на это право.
Эстен посмотрел в молодое, засеянное уполовиненной щетиной лицо Гвискара с печальным вызовом.
– О-оу, - просвистел Гвискар, сардонически вскинул мефистофелеву бровь и, уперев локти в обледеневший подоконник, уставился в окно. Возле штолен зачадили костры - арманьяки полдничали.
– Ты что, не ревнуешь?
– спросил удивленный Эстен, от горя он стал немного гундосить.
Перед мысленным взором Гвискара пронеслись три случайных картинки: какой-то безымянный араб с неряшливой коричневой бородой и бугристой спиной со стигматами беспорядочного культуризма ведет бурым языком вдоль шеи лежащей на животе Гибор, ее щека на боку мертвого пса, а вокруг - предместья Гранады. Две русых, жидкогрудых женщины снимают с Гибор платье - отстегивают рукава, стягивают юбку, и расплетают косы, в сумрачном углу дымно змеится какое-то едкое говновоние, за окном судачит о Роланде бургундское фаблио. Представительный мужчина с умными глазами, мокрый и перепуганный, впивается в уста Гибор, в кулаке которой трепыхается рыба-краснобородка, мужчина экстатически закрывает глаза, открывает глаза и вперяется в обнаженную грудь Гибор так, словно бы надеется слизнуть с неё формулу Вселенной, а по сторонам - от заката до отката гуляет буйнопомешанная Флоренция.
– Не ревную ли я?
– чтобы предупредить ослышку интересуется Гвискар. И, получив подтверждение Эстена:
– Нет, не ревную. Видишь ли, в своё время во Флоренции Гибор...
Но вдруг осознав, что Эстену, барону рода человеческого, совсем, наверное, и не нужно вникать в нравы падшего народа глиняного, Гвискар смолкает и, подойдя к Эстену вплотную, говорит:
– В общем, Флоренция тут не причем. Главное, что не будем ублюдками. Ты и я - мы же друзья. Так?
– Так, - подтверждает Эстен с вымученной улыбкой.
– Тогда пошли пожрем. А то вечером тевтон явится опять! Чует мое сердце!
"Не чует, а разрывается", - безмолвно поправляет себя Гвискар, бросая взгляд на покойницу, в головах у которой лежит цветок бергамотового деревца, от Мартина. Он, конечно, может и не жрать вообще. А вот Эстену нужно.
– Монсеньор, - промолвил взволнованный Мартин, - если Вы сию же секунду не поцелуете этого кролика, он умрет, - и кролик в своей выходной серой шубе собрался из электронов в его руках, и Карл не удивился такой просьбе, он только не понял кого надо куда целовать?
Однако, без дальнейших расспросов и дебатов "надо ли?", Карл, погрузив нос в вонючую кроличью шерсть, что-то там такое поцеловал.
Мартин подносит Карлу второго кролика.
– Не надо, - Карл отводит руку Мартина в сторону.
В нескольких шагах из-за заметенного снегом ухаба машет ему рукой Жануарий.
– Что там ещё?
– Вот сюда, монсеньор, сюда! Глядите!
– кричит он, протягивая Карлу мосластый огрызок чьей-то ноги.
Карл отстраняется.
– Это кости Мартина фон Остхофен, - говорит Жануарий.
– Почему не Людовика?
– Какого ещё Людовика?
– А какого ещё Мартина? Вон твой Мартин, гляди, - Карл указывает на то место, где минуту назад стоял Мартин с кроликом; стоял, а теперь исчез.
– Какого Мартина?!
– спохватывается Жануарий.
– Эстена! А я что - сказал "Мартина"? Да нет - Эстена, тутошнего барона.
Карл редко доносил свои сны до утреннего омовения, а ещё реже до Жануария, да к тому же, едва начав ретроспективу, он вдруг спотыкался о невозможность подобрать слово или описать то, что видится одним, а называется либо другим, либо никак.