Первый шпион Америки
Шрифт:
Ксенофон Дмитриевич со спокойным лицом выслушал это грубоватое признание разведчика и подумал: «А ведь я никакой слежки за собой не замечал, да и пропавший без вести Ликки не испытывал никакой тревоги».
— Вашего друга предупредили, что мы хотим его взять, и быстро переправили через финскую границу. Он, бедняга, даже не успел заехать домой и взять коллекцию любимых табачных трубок, о чем, наверное, горюет больше, нежели о покинутых им так внезапно жене и детях.
Каламатиано знал, с какой любовной страстью Ликки собирал свои курительные трубки, выменивая, покупая их за любые деньги. В его коллекции была даже трубка Петра Первого.
— Так он жив?! — удивленно прошептал Ксенофон Дмитриевич.
— Живее, чем вы теперь. Посиживает
Синицын помолчал, оглядывая небольшой зал кафе. Случайных посетителей здесь почти не было. Заходили свои выпить чашку кофе, почитать газету, поболтать, полакомиться в лучшем случае сырами и паштетами, которых раньше здесь было в изобилии, выпить по бокалу французского сухого белого вина или терпкого красного. Для ценителей имелся хороший коньяк. Кое-что из старых запасов оставалось и по сей день. Для подполковника естественней был бы разноязыкий гул трактира, гульба, а не утонченная атмосфера этого кафе, где по-русски почти не говорили.
— Я знаю, кто это сделал, кто переиграл меня, — неожиданно проговорил Синицын. — Не хотите полюбопытствовать?
— Нет, — твердо ответил Ксенофон Дмитриевич.
— А зря. Вам такими вещами интересоваться следует, тем более что вы этих людей хорошо знаете и они на первый взгляд занимаются всякой ерундой! и ведут себя совершенно легкомысленно: кутят в ресторанах, ухаживают за хорошенькими русскими барышнями и совсем не похожи на хмурых, погруженных в себя шпионов. А тем не менее они-то и есть настоящие разведчики, которые, если потребуется, не моргнув глазом воткнут нож в того, кто помешает им исполнить свой замысел или слишком близко к ним приблизится и что-то заподозрит. Ведь вы на это вообще не способны, милый друг Ксенофон Дмитриевич! — Синицын погасил сигарету. — О чем только ваш Девитт Пул думал, когда возлагал на вас эти обязанности? Он-то в разведке не новичок.
Эта характеристика Пула, брошенная мимоходом, поразила Каламатиано. Консул, ведя с ним переговоры, действовал в обстановке строгой секретности, да и невозможно было себе представить, чтобы Саммерс каким-либо образом способствовал утечке этих сведений, но Синицын знал обо всем, а значит, не только Синицын, но и красная разведка!
— Я понимаю, у него других кандидатур здесь в Москве, собственно, и нет, кого-то присылать бесполезно, а организовывать это бюро надо было вчера. Ваши коллеги из Вашингтона и без того многое проморгали. Вот и получилось: на безрыбье и рак рыба, — развалясь на стуле, рассуждал подполковник, словно Каламатиано и не сидел с ним рядом за одним столом. — Жалко вас, честное слово!
— Я не нуждаюсь в вашей жалости! — полыхнув гневом, ответил Ксенофон Дмитриевич.
— Вот это глупо! — рассмеялся Ефим Львович. — Вы даже в такой критической ситуации ведете себя как институтка. Да Петерс вас с кашей съест, сломает вам хребет в одночасье! Вы должны постоянно анализировать: что произошло, почему я провалился, когда, в какой момент, из-за чего? А ларчик просто открывается. Ведь вы, начав со мной столь откровенный разговор, купились на две мои глупые слезливые фразочки относительно Корнилова и Юденича и даже не подумали, зачем офицер Генштаба Красной Армии произносит такую явную крамолу, за которую здесь в пять секунд поставят к стенке и шлепнут не задумываясь. Он либо полный дурак, либо говорит с тайным намерением спровоцировать меня на опасный разговор. На дурака он не похож, дураков в Генштабе даже большевики держать бы не стали. Значит, он, сукин сын, провокатор и затеял со мной грязную игру, паскуда! Вот ведь какие рассуждения должны были промелькнуть у вас во время моего монолога о моей несчастной участи. А я ведь еще намеренно допустил одну грубую ошибку: у меня не два сына, как
— То, что вы сукин сын, я теперь понимаю, — не без злости ответил Ксенофон Дмитриевич. — Спасибо за урок!
— Ну хоть в таком виде получить благодарность и то приятно, — рассмеялся Синицын. — А пельмешки здесь вкусные, я даже не ожидал. Эй, любезный! — подполковник жестом подозвал официанта. — Принеси-ка еще пельмешек. Да поживее! А эти, — он кивнул на тарелку Каламатиано, — подогрей. Лучше на сковородочке с маслицем поджарь.
— Не надо, я не буду, — сказал Ксенофон Дмитриевич.
— Забирай, забирай! — повелительным тоном произнес Ефим Львович. — И на маслице поджарь, да не переусердствуй, чтоб не подгорели!
И официант забрал пельмени.
— Между прочим, в Лубянской тюрьме пельменями не потчуют, — назидательно сказал Синицын. — Не знаю, как сейчас, но месяц назад в бутырских казематах угощали холодной перловкой без масла, ядовитой баландой из селедочных голов с плавающими на. поверхности листиками лука. Воняет от нее так, что крысы бегут от этого запаха. Да триста граммов хлеба вдень, кружка кипятка. Сейчас же в связи с общей разрухой норму хлеба снизили до ста пятидесяти граммов. Кипяток, думаю, остался, перловка, или, как ее звали, шрапнель, вряд ли. Поэтому ловите миг удачи, господин Каламатиано, и запоминайте, как хорошо было на воле.
Каламатиано проглотил комок, вставший в горле, представив, что уже завтра ему придется познакомиться с тем меню, о котором столь красочно поведал Синицын. По нормальной логике, ему оставалось лишь встать и уйти, дальнейший разговор продолжать было бессмысленно, а уж тем более сидеть рядом с этой красной сволочью за одним столом. Ксенофон Дмитриевич понимал, что бесполезно взывать к милосердию профессионального офицера-разведчика, который, как сам признался, специально разыграл всю эту провокацию, а Каламатиано на нее попался.
Официант принес пельмени, Синицын долил себе водку — Ксенофон Дмитриевич не пил — и заказал еще триста граммов анисовой.
— Стол оплачиваю я, так что не беспокойтесь, — улыбнувшись, заверил Ефим Львович. — Советую все же попробовать пельмешки с соусом провансаль, но добавив туда побольше уксуса и перца. Тогда вкусно…
Каламатиано все еще колебался, не решаясь встать и уйти: врожденный такт не позволял ему покинуть даже этого мерзкого подлеца. Все-таки он его пригласил на эту встречу, в это кафе и вежливо досидит до конца. Ксенофон Дмитриевич даже съел несколько пельменей, и они ему понравились. Он выпил и рюмку водки. Синицын тут же ее наполнил и по-приятельски подмигнул ему:
— А что же без соуса? Хотя бы горчички?
Каламатиано положил себе в тарелку провансаль, добавил уксуса и горчицы, намазал новым соусом пельмень, отправил в рот и, разжевав, согласно кивнул:
— Неплохо.
— Я же говорил! А сколько в вашем бюро платят за сведения стратегического характера? — поинтересовался Синицын.
Каламатиано презрительно взглянул на подполковника.
— А я, между прочим, весьма серьезно спрашиваю, — проговорил Ефим Львович. — Будем считать, что я принимаю ваше предложение, а вы за это прощаете мне весь этот страшноватый розыгрыш. Я понимаю, что вы пережили немало неприятных минут, но согласитесь, что такое вполне могло быть. Я все-таки профессиональный разведчик и, если вы хорошо попросите, дам вам несколько полезных советов, иначе вы не только себя, но всю агентурную сеть провалите, если, конечно, таковую создадите. Нельзя же так, на основании двух фраз, проникновенно произнесенных, делать далеко идущие выводы. Я почему-то лучше о вас думал, когда мы в шестнадцатом с вами встречались. Тогда вы меня покорили своим профессионализмом. Я уж не говорю о корсете. Но работа разведчика — это совсем другое, Ксенофон Дмитриевич. Совсем другое…