Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни

Стиль Андрэ

Пусть каждый остается в своей стране: французы — во Франции, американцы — в Америке.

Нами не руководят никакие односторонние соображения. Мы руководствуемся только общенациональными интересами».

Элен даже не стала читать выражения вежливости, которыми обычно кончаются письма. Она просто спросила:

— Чем я могу быть полезна?

— Подпишитесь. Вы согласны?

Элен написала: «Э. Дюкен, жена офицера торгового флота», и спросила посетительницу:

— А дальше что?

— Как что дальше?

Какое хорошенькое личико у мадам Деган, какая она еще молоденькая и какая застенчивая.

— Что мне теперь еще нужно сделать? Ведь не завещание же я подписала…

Через три дня семейная драма разгорелась с новой силой. Дюкен прочел обращение, наклеенное на стене,

и увидел подпись жены.

— На сей раз вы выступаете не только в их возмутительной газете. Вам этого уже недостаточно. Ваше имя теперь красуется на всех стенах, на виду у публики. Я слышал, что письмо появилось в «Эклер». Все, все теперь узнают. Нет, хватит с меня, довольно!

И в первый раз Габриель обратился к жене на ты:

— Ты опозорила меня, ты обесчестила мое звание. Я лишу тебя права носить мое имя. Если через две недели, ровно через две недели… Начиная с сегодняшнего дня, я буду давать тебе пятнадцать тысяч франков в месяц, ни гроша больше, для того чтобы ты не потащила денег своим новым приятелям, слышишь? И если через две недели ты не снимешь своей подписи, я потребую развода… я уже говорил с Франсисом и Клодиной. Они тебя впредь на порог не пустят, слышишь? И твою Мишу больше никогда не увидишь, не будет тебе Мишу. Мы не позволим портить ребенка. Через две недели, слышишь? Поняла?..

Старый самолет вполне мирного вида летал над городом и над портом.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Визит сестры Марты

— Грузовиков-то, грузовиков сколько, сестра Марта! Когда ни взглянешь в окно, все едут и едут. С утра до вечера едут. И ночью грохочут. Хоть бы на минуту остановились. Даже страшно делается. Три дня подряд…

— А катят как! На третьей скорости! — не удержался и добавил Леон, который с утра был в самом скверном расположении духа. — Сколько народу передавили!

Сестра Марта приехала из города на велосипеде. Действительно, на шоссе творилось что-то невообразимое. Навстречу ей шли к аэродрому тяжело груженные машины. Порожние грузовики, возвращаясь к поселку, куда спешила и Марта, угрожающе кренились на горбатом шоссе. Каждую минуту монахине приходилось въезжать на обочину шоссе и трястись по замерзшей грязи. Машины шли колоннами: пять-шесть грузовиков, и во главе каждой колонны юлил закрытый джип. И что за противная манера — сидят развалясь, выставили ноги наружу, распахнули куртки. Грузовиками управляли какие-то запыленные, усталые люди, которые сидели по двое в высокой кабине и, жуя резиновую жвачку, равнодушно глядели на дорогу. По большей части это были негры. Когда грузовики проезжали мимо сестры Марты, водители подталкивали друг друга локтем и хихикали, очевидно, отпуская какие-то шуточки по ее адресу. А шоферы тех грузовиков, что шли в направлении к вокзалу, нарочно, как ей казалось, старались оттеснить ее к обочине, потом глядели в заднее окошко — испугалась монахиня или нет. Какой-то белесый молодчик высунулся до пояса из кабинки и закричал:

— Хелло, фрейлен!

Конечно, немец. Они не очень-то щепетильны насчет границ. Всюду чувствуют себя как дома.

В другом случае Леон, конечно, не преминул бы посмеяться над этой историей: вот, действительно, ахнул: «фролен». Воображаю, какую мину скорчила достопочтенная сестра Марта. «Фролен!» Но раз тут замешаны американцы, Леону не до смеха. Слишком все это зловеще. Они несут с собой несчастье, смерть. На аэродроме и так уж негде повернуться от баков и ящиков, на всех четырех углах поставили караульные вышки и еще устроили сторожевой пост на водонапорной башне, точь-в-точь, как в свое время гитлеровцы. Бесконечные ряды баков с бензином установлены на настиле, который они в один день собрали из готовых частей. Но самое страшное видеть, как они спешат делать свое мерзкое дело. Вчера опасность казалась еще невелика, а сегодня это уже настоящее бедствие. Дело не только в горючем. Скоро там будет столько же ящиков, сколько и баков. Ящики складывают штабелями высотой с дом, и на ночь или когда начинает моросить дождик, их накрывают огромными зелеными полотнищами брезента с разводами, как будто для маскировки. Содержание ящиков, должно быть, боится сырости: наверно,

там взрывчатые вещества, боеприпасы, оружие… Впрочем, никто не знает толком, что там такое. Леон очень беспокоится о детях — рано или поздно американцы их всех передавят своими грузовиками, особенно на повороте при въезде в лагерь. Немудрено при такой сумасшедшей езде. И так уж каждый день несчастные случаи. Янки ни на что не обращают внимания. Здесь они еще вынуждены придерживаться правой стороны из-за встречных порожних грузовиков, идущих к вокзалу. Понятно, раз военные машины пользуются шоссе в одном направлении, то при встрече с частными машинами они не станут стесняться: хотят — едут по середине шоссе, хотят — по левой стороне. Страшно слышать, как скрипят тормоза, — еще бы, с таким-то грузом! Не прошло и трех дней, а асфальт на правой стороне шоссе весь разбит. Им на это плевать. Не они, небось, платят. Вечерами американцы пользуются красными и белыми фарами. Чаще всего катят с красным светом. А ведь люди-то привыкли, что красный свет — это задние огни, особенно дети, которые возвращаются по шоссе из школы. Леон не сомневался, что в один прекрасный день эти машины с красными огнями задавят какого-нибудь школьника, и утром мы найдем маленький закоченевший трупик. Ох, эти красные фары! Даже и сообразить ничего не успеешь, а они уж надвинулись вплотную, лезут ка человека. Но и белый свет не лучше, потому что слепит тебе глаза.

Старик Леон забросил все дела и только наблюдает за этим потоком машин. Каждый день он ждет несчастья, особенно на шоссе. А их аэродром! Стоит только посмотреть на него, послушать, как ревут моторы, как беспрерывно проносятся грузовики, сбрасывают груз и, сделав круг по замерзшей траве между сторожевыми вышками, уносятся обратно, — достаточно посмотреть и послушать весь этот вой и лязг — и вы поверите, если вам скажут, что час тому назад они объявили войну России.

— Бог не допустит, сестра.

Вот заладила: бог да бог. Совсем его старушка из ума выживает. В двадцать лет она не очень-то жаловала господа бога! Воспользовавшись тем, что монахиня повернулась к нему спиной, Леон смешно надул щеки. Пусть старуха видит, что он сейчас прыснет, если она не замолчит.

— Бог! — повторил он. — Не бог, а мы не допустим. Мы ведь сложа руки не сидим. Как по-вашему, барышня?

Мели метнула на мужа уничтожающий взгляд. Но сестра Марта уже привыкла к Леону, привыкла и к другим старикам, к несчастным, обездоленным людям; она часто сталкивается с ними и здесь и в других поселках. Монахиня теперь их знает. Что бы они ни говорили подчас, они куда ближе ее сердцу, чем большинство уважаемых прихожан, собирающихся к воскресной обедне в соборе.

— Это же бог дает нам силы, — ответила монахиня. — А вода у вас есть?

— Сейчас как раз есть. У нас то густо, то пусто. Зимой — чистый потоп, а летом стоим в очереди к колонке. Ваш бог на нашу водокачку похож, оба одинаково действуют… К сожалению, вода нечистая, желтая какая-то. Я сейчас схожу за лоханью.

— Позвольте я подкину угля? — спросила сестра Марта.

— А ну-ка, отойдите, я сам справлюсь. Вы руки запачкаете. Уголь-то — мелочь, пыль одна.

Когда Леон втащил тяжелую лохань в барак, он выпрямился и лихо уперся рукой в бок, стараясь скрыть старческую одышку.

— А все-таки ваш бог, барышня, думает, что, нищие, мы ему легче в руки дадимся.

Монахиня ничего не ответила; она грела воду в тазу, который привезла с собой. Леон осмелел:

— Раньше, когда дела лучше шли, у нас, бывало, здесь в жизни рясы не увидишь. Никому вы не были нужны.

— Замолчи ты, — укоризненно сказала Мели. — Видите, сестра, какой он неблагодарный.

— Кто неблагодарный? — закричал Леон. — Я, что ли? Я ведь про барышню худого слова не сказал. Она на других не похожа. Она такая уж от природы, и бог здесь ни при чем. В рясе вы или не в рясе — все забываю, как ваша одежа называется, — вы другим услужаете от доброты сердца. Такие люди везде встречаются. И если бы вы к нам не пришли, нашлось бы кому старуху помыть. Мари или кто еще из соседок взялся бы. Вы, барышня, добрая вовсе не потому, что забили себе голову разными глупостями. Вот бы у меня была такая дочка! Вы, наверно, еще лучше были бы без вашего боженьки…