Пес и его поводырь
Шрифт:
— Сколько снял за октопуса с Рати?
— А… — очнулся Саша, — отдыхаю.
— Дорого продал?
— Котопуза?
— Говори ты правильно. Что ты нас позоришь? Поигрались и хватит. Тебе денег дать? Так я дам. Что ты с бычками этими ходишь?
— Какие бычки? Котопуз. Еле вытащил. Глаза такие добрые. Меня научили, что его нужно сразу по бетону пластать и бить. А мне жалко. Я его так отнес. Опять полтинник. А этот больше. И за быков десятка.
— Хорошо. Утром мы уплываем. Пошли.
— Куда?
— Что куда?
— Сейчас, куда?
— К Рати. Ужинать. Проставляйся.
— А что я-то?
Пес так посмотрел на добытчика, что тот поперхнулся.
В грузинском шалмане сидели часов шесть. Саша никогда не был не то что в Тбилиси, в Сухуми не отдыхал, или там в Поти. Нугзар, оказывается, работал теперь в секретариате Саакашвили. То есть беготню с тарелками в Уранополисе он отложил до лучших или худших времен. До очередного переворота на Родине. Туда же отправилась и учеба в Салониках. Выпили за Нугзара, потом стали вспоминать фильмы Данелия. Рати пересказал своими словами вначале «Афоню», потом «Мимино». Когда ему нужно было отвлечься по делам, пересказывать диалоги продолжал Саша. К полуночи дошли до «Кин-дза-дзы». Потом пели русские национальные песни — то есть строевые и про черного ворона. Никого уже не было под тентами, только горели ослепительно лампы в «духане» и прирастало количество чекушечек. Когда их стало десять, вечер завершился.
Они искали «Македонию» около часа, ежеминутно проходя мимо отеля и не узнавая его. Наконец какой-то грек сжалился над «руссо» и подвел их к запертым дверям странноприимного дома. Только еще долго пришлось искать свой номер, так как дверей было в коридоре пять, и еще нужно было найти этот самый коридор… Работа отдельно, отдых отдельно.
…Он слишком часто стал вспоминать о тех, кого называли объектами. Разные страны, разные города, мужчины, женщины. Никогда не нужно думать о них. Плохой это человек или хороший — он всего лишь объект. Только нужно решить сразу и окончательно, кому ты служишь. Добро, зло, опять добро, еще немного зла. Только не так. Или сдаешься с потрохами Князю Тьмы и знаешь, что будешь гореть в аду, или убиваешь ради того, что называют добром. Ложь во имя спасения, заключенная в пулю или ампулку, в радиоактивную закладку или капельку ртути. Тогда считается, что у тебя есть шанс. Он стал верить в Бога там, в смешной стране, где печеные крокодилы в листьях.
А, может быть, зря он нарушил короткое счастье англичанина? Это опять слоганы из преисподней. Да пропадите же пропадом все эти секреты, сдачи и конфронтации. Ан не пропали.
Ударил колокол.
Пес проснулся сразу. Так бывало, когда приходила опасность. Даже если бы она пришла во время пьяного хождения по городу Неба, он бы почувствовал и протрезвел до состояния, совместимого с борьбой за жизнь.
На первый взгляд, ничего в комнате кардинально нового не произошло. Одежда на стульях, пиво в банке на столе и вода в бутылке. Саша на месте. Сидит на койке своей, читает книжечку. Пес встал, ушел в душ, отринул хмарь и ужас ночи, постирал опять свое исподнее, вернулся в комнату, вспомнил, что чистое сохло на балконе, направился туда, переоделся, сел в кресло.
Солнце тяжелым клубком выкатывалось на господствующие высоты.
Неправильным было то, что попутчик его, невольный и обременительный, но необходимый, не ушел сегодня на мол в надежде взять еще одного котопуза. И более того, он читал книгу.
— Саша!
— Да!
— Ты что там читаешь?
— Молитвослов.
— Что?
В руках у ловца котопузов действительно была та самая книга.
— Где взял?
— Монах дал.
— Какой?
— Обыкновенный.
— Он что, на волнорез приходил?
— А что они, не люди?
— И что?
— Потрендели.
— То есть?
— Я спросил, как оно там?
— Где?
— В монастыре.
— В каком?
— Он из Павла. По-русски так себе говорит.
— А дальше, дальше?
— Ну, я сказал, что мы с хозяином в Пантелеймон двигаем.
— С кем?
— С хозяином.
— Это кто?
— Это ты.
— Так…
— А он сказал, что хозяин у нас с тобой один.
— И кто это?
— Господь Бог.
— А ты?
— Я согласился…
— И потом что?
— Мы сделали ченч.
— Чего?
— У меня еще один котопуз был. И я его Кузьме отдал.
— Зачем?
— В подарок. Им дозволяется. Им мяса нельзя. А по праздникам дозволяются морепродукты. И винца.
— А еще что он тебе говорил?
— Спят они там мало. По три часа в сутки. А так работают и молятся.
— И что думаешь?
— Дело хорошее. Только я не выдержу.
— А тебя просят?
— Что?
— Молиться?
— Я сам хочу.
— Это хорошо. Ты что, в монахи собрался?
— Не… Я так. На всякий случай. Сравниваю.
— Ты верующий, Саша?
— А ты?
— Я тебя первый спросил.
— У нас свобода совести…
Более Пес вести диспут был не в силах. Он только выяснил, что после беседы отец Кузьма подарил Саше Молитвослов на греческом языке. Теперь тот пробовал догадаться, как произносятся слова молитвы, сравнивая их начертание с кратким разговорником из рекламной брошюрки…
— На Афон мы сегодня не поедем, брат.
— Почему?
— Не готов я. С такой рожей в монастырь не пускают.
— Кто, монахи?
Пес тяжело вздохнул.
— Люди постятся, перед этим делом… Себя блюдут. Короче, сегодня — немножко пива, чтоб не подохнуть. И… можно рыбу половить… А, хочешь, вернемся. Не поздно еще.
— А как же дело твое?
— Знать, не судьба. Не пускает меня Богородица.
— Пустит.
— Ты почем знаешь?
— Знаю.
Завтракали омлетом. Саша пил пиво, Пес — фрапе. Примерно час они копались в развалах одежды, сувениров, раковин, декоративных полотенец и посуды.
Пес купил ослика, с седлом, шлейкой, колокольчиком, кнопкой на боку. Нажмешь кнопку и закричит, негромко но противно. Глаза у ослика делал большой мастер. Если бы такой глаз вставить из озорства человеку, предварительно вынув его собственный, то подмены никто бы не заметил. Разве что размером мелковат. Ослик из папье-маше, в семь евро. Дорогой сувенир. Саша разорился на корзинку с раковинами и морской звездой. Поставит потом дома и будет вспоминать причуды судьбоносного сюжета.