Песчаный город
Шрифт:
— Ах, доктор, доктор! — сказал Барте, целуя своего друга, который поддерживал его: — я могу теперь спокойно умереть… с меня снята клятва…
От волнения и боли он лишился чувств.
Шарль Обрей не испугался; с одного взгляда он понял, что состояние больного не внушает опасений, и, приведя его в чувство, стал вынимать пулю, засевшую неглубоко. После перевязки больной, изнемогая от усталости и потери крови, заснул. Доктор оставил его на минуту и вернулся на палубу, чтобы узнать, что там происходило.
«Ивонна» шла по Нигеру на всех парах, на шхуне все заняли свое обычное место, и если бы лошади и
Эль-Темина не было на палубе.
Доктор вернулся к своему больному, тот все спал.
Шхуна дошла до обработанных берегов Нигера, и восхитительные равнины, убегавшие с каждой стороны судна, были бы для Шарля Обрея привлекательнейшим зрелищем, если бы он мог любоваться их великолепием. Печь была раскалена добела, машина делала восемьдесят оборотов в минуту… Видно было, что командир шхуны не имел другой цели в эту минуту, как в кратчайший срок оставить самое большое расстояние между «Ивонной» и берегами Кабры.
До самого вечера доктор то выходил от своего больного на палубу, то с палубы к своему больному.
Эль-Темин все оставался невидим. Не выдержав более, Шарль Обрей отважился спросить у помощника капитана об эль-Темине.
— Он спит в своей каюте, — ответил тот.
Доктор понял, что после усталости и волнения ночи реакция вынудила всех действующих лиц этой драмы к отдыху.
Он должен был ждать, несмотря на жгучее любопытство, терзавшее его… Ему ни на минуту не пришло в голову расспросить Барте: при его слабости всякого сильного волнения следовало избегать.
Настала ночь. Посидев возле своего друга довольно долго, Шарль Обрей решился также отдохнуть; но несмотря на все его усилия, сон не смыкал его век… Он оставался в дремоте, которая утомительнее, чем бдение.
Вдруг глаза его остановились на том месте, где лежал Барте несколько минут назад. Увидав постель пустой, доктор хотел закричать и не мог; встать также было для него невозможно. Странный, необъяснимый ужас парализовал все его движения… Под ним говорили на каком-то странном языке, который он уже слышал где-то… И прежде чем он успел привести в порядок свои чувства, он внятно услыхал громкий голос, казавшийся голосом эль-Темина, произносивший следующие слова:
— Какого наказания достоин виновный?..
— Смерти! — ответили сразу пять или шесть других голосов смешавшихся в одном звуке.
— Да будет так!
— О! Это мой сон в Средиземном море! — вскрикнул доктор, к которому возвратилось присутствие духа. — Но это невозможно, — продолжал он, ощупывая себя и почти успокоенный снова воцарившимся молчанием: — я жертва ужасного кошмара…
В ту же минуту он услыхал, как эль-Темин — на этот раз нельзя было ошибиться в его голосе — сурово произнес:
— Пусть совершится Божий суд.
Шарль Обрей бросился к окну. Он подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как в реку бросили человека, к ногам которого было привязано пушечное ядро… Обрей громко вскрикнул и лишился чувств.
Когда он пришел в себя, он лежал на диване, недалеко от Барте, который, как будто не сходил с места, а возле себя заметил улыбающиеся лица эль-Темина,
Кунье, Йомби и Барбозы, который украдкой утирал слезу, единственный знак чувствительности, выказанный им во время всего путешествия.
— О, друзья мои, — вскричал доктор, — какой страшный сон! Он во второй раз нарушает мой покой… В Средиземном море какие-то незнакомцы бросали меня в волны, а здесь…
— Мы, — перебил эль-Темин серьезным голосом, — совершили правосудие над изменником.
Шарль Обрей, дрожа, смотрел на эль-Темина. Тот продолжал:
— Любезный доктор, успокойтесь!.. Настала минута вам рассказать все. Мы исполнили дело, для которого поставили на ставку нашу жизнь. Вы знаете, что наш друг Барте, побуждаемый той любовью к путешествиям, которой он заразился в Центральной Африке и которая овладевает всеми, кто раз побывал в больших экваториальных пустынях, уже был в Песчаном Городе, но не один: его сопровождал друг сердца, может быть более, чем брат.
— Бедный Гиллуа! — перебил Барте, — помните вы его мужество, его веселость, эль-Темин? И какие счастливые минуты проводили мы вместе в Конго…
— Наш друг, — продолжал эль-Темин, — говорит о том времени, когда Кунье и Йомби, вместе со мной, сопровождали его и Гиллуа по пустыням Центральной Африки, после их побега от короля Гобби, который держал их в неволе… Перед отъездом в этот таинственный город, Барте и Гиллуа познакомились в Париже с молодым генуэзцем Даниело. Обладая редким умом и необыкновенной хитростью, соотечественник Макиавелли успел до такой степени овладеть доверием обоих друзей, что они скоро не имели от него тайн. Бесполезно говорить, что он знал их планы, когда оба друга, прельщенные необыкновенной привлекательностью, решились отправиться в Тимбукту. Они отправились все трое с верным Йомби по Нигеру, по которому мы теперь возвращаемся. Они вынуждены были довольствоваться туземными судами, чтобы сделать громадный переезд, разделяющий устье Нигера, на берегу старого Калабара, от берегов Кабры. Не стану вам рассказывать подробностей их путешествия, лишений, которые они переносили, — теперь не время растравлять рану воспоминаний нашего бедного Барте.
— Говорите, эль-Темин, говорите, — перебил молодой человек: — моя клятва исполнена… и я не чувствую моей раны.
— Несмотря на свое переодеванье, они не могли приехать в Тимбукту без того, чтобы слухи, следовавшие за ними вдоль реки, не открыли жителям Песчаного Города, что иностранцы, неверные, втерлись к ним. Но переодеванье их было так искусно, — они выдавали себя за сенегальских мавров, на языке которых говорили в совершенстве, — что никто не мог их узнать, и султан, встревоженный слухами, волновавшими город, был вынужден для того, чтобы узнать что-нибудь, издать указ, назначавший награду за голову иностранцев. Это не привело ни к чему. Тогда, с тем лукавством и адской ловкостью, которые свойственны востоку, султан вторым указом объявил, что если один из иностранцев захочет донести на своих товарищей и принять магометанскую веру, он осыплет его почестями и богатством; в удостоверение своего обещания, он лично провозгласил свой указ на площади, и поклялся, положив руку на Коран.