Пещера Лейхтвейса. Том первый
Шрифт:
Тогда еще не считались с тем, что душевнобольные достойны глубокого сострадания и что благодаря заботливому уходу во многих случаях возможно полное исцеление. На сумасшедших смотрели как на опасных субъектов, которых, подобно тяжким преступникам и кровожадным зверям, надо держать за решеткой и подвергать побоям, голоду и пыткам, чтобы возможно скорее отправить их на тот свет.
Одним из самых ужасных учреждений такого рода был дом умалишенных в Чегедине. Можно было считать безвозвратно погибшим того, кто раз попал в этот дом. Лишь в крайне редких случаях такому человеку удавалось вновь выйти на свет Божий.
Этим домом заведовал отставной генерал Коломан Этвес. И, действительно, трудно было бы найти более подходящего заведующего.
Этвес в свое время был отважным венгерским кавалерийским генералом, но тем не менее ему пришлось выйти в отставку, так как он, даже по понятиям того времени, обращался слишком жестоко со своими солдатами. Он часто наказывал их палочными ударами, прогонял сквозь строй и расстреливал провинившихся за сущие пустяки. Ходили слухи, что он очень любил гасить горящие сигары об носы своих денщиков. Вот такому-то извергу, которому было бы впору состоять в помощниках палача, доверили главный надзор за домом умалишенных в Чегедине, так как после его выхода в отставку другого места ему не нашлось.
Можно себе представить, чего стоили его подчиненные; они знали, что для того, чтобы заслужить расположение генерала, следует как можно более жестоко пытать и мучить больных. Правда, и в этой больнице имелись врачи, но все они действовали в духе генерала; они не облегчали участь больных, не лечили их, а скрывали свои скудные познания под всевозможными жестокими мерами наказания, которым подвергали несчастных.
Генерал Коломан Этвес сидел в своем рабочем кабинете, курил трубку и энергично крутил свои длинные седые усы. Это у него служило признаком дурного расположения духа. Вероятно, его расстроило известие, только что полученное от старшего врача, доктора Медельского.
Доктор, бритый человек с обрюзгшим лицом пьяницы, стоял тут же в кабинете. Он открыл табакерку и предложил генералу понюхать.
— Так вот, генерал, — говорил он, — надо зорко следить за этим молодым человеком; доктор Лазар, которого недавно прислали к нам из Вены, принадлежит к категории опасных мечтателей. Представьте себе, генерал, он утверждает, что многих наших пациентов можно вылечить, если подвергнуть их более мягкому режиму. Мало того: этот молокосос утверждает, что иногда нужно исполнять капризы больных.
— Этот молодой доктор Лазар, — ответил генерал, — показался подозрительным и мне, но я не могу просто удалить его, так как он состоит под защитой императрицы, которая, как было сказано в предъявленном мне письме, прислала его сюда для расширения его знаний.
Медельский презрительно пожал плечами.
— Знаний! — проговорил он. — Нынешняя молодежь воображает, что науку нельзя уже черпать из хороших книг, а что нужно производить наглядные опыты над людьми и животными. Все это глупости! В мое время…
Появление лакея прервало мудрые излияния врача. Лакей шепнул генералу что-то на ухо, после чего генерал попросил врача оставить его одного.
Доктор Медельский отвесил поклон и скрылся за дверью.
Спустя минуту в кабинет вошла какая-то дама под густой вуалью. Генерал двинулся ей навстречу и подобострастно поцеловал ее руку.
— Неужели это правда? — проговорил он вполголоса. — Вы сами, графиня, почтили вашим посещением наше учреждение.
Дама подняла вуаль. Она была высокого роста; в свое время она, несомненно, была очень красива, но теперь уже сильно поблекла; морщины около глаз говорили о бурно проведенной молодости и ее порочных наклонностях, которые, видимо, владели ею еще и теперь, несмотря на то, что волосы ее уже успели поседеть и глаза потускнели.
Она была вся в черном.
— Генерал, — произнесла она, — я хочу видеть умалишенного, содержащегося в железной камере. Проводите меня к нему.
Генерал, видимо, пришел в сильное беспокойство.
— Разрешите мне, графиня Батьяни, дать вам совет, — проговорил он. — Не лучше ли отказаться от вашего намерения? Этот больной все еще воображает, что он ваш сын, а, следовательно, и граф Батьяни… Он содержится в строгом заключении, так как все еще непокорен и время от времени начинает бесноваться, точно дикий зверь. Я посоветовал бы вам, графиня, избегать свиданий с ним.
— Не беспокойтесь, генерал, — возразила графиня. — Я женщина, но в моей груди бьется сердце отважного мужчины. Меня нисколько не тронет печальное беспомощное состояние этого проходимца, который возымел дерзость считать себя моим сыном. Будьте любезны исполнить мою просьбу.
Генерал с недовольным видом покачал головой, но затем зажег фонарь, взял большой ключ, висевший на стене возле письменного стола, и вооружился кожаным бичом, состоявшим из куска плетеной кожи на толстой деревянной ручке.
Графиня снова закрыла лицо вуалью и последовала за ним.
Они прошли по длинному, мрачному коридору, скудно освещенному несколькими жалкими фонарями. В этот коридор выходило множество дверей. За этими дверьми скрывались неописуемые ужасы. Были слышны вздохи, стоны, судорожные рыдания, безумный лепет, дикий хохот; иногда раздавался дикий крик, а потом все снова смолкало.
Одна из дверей стояла открытой, так что можно было видеть, что происходило внутри камеры. Графиня заглянула туда и невольно отшатнулась. Там в невообразимой грязи на корточках сидел какой-то старик с длинными, седыми волосами и такой же бородой. Здоровенный служитель со зверской физиономией бил его кнутом, чтобы заставить встать.
Генерал торопливо отвел графиню от двери.
— Это обычная картина из дома умалишенных, — сказал он, пожимая плечами, — мы делаем для пациентов все, что можно, но иногда нельзя обойтись без побоев. Вы не поверите, графиня, как эти негодяи умеют притворяться и как они хитры. Две недели тому назад один из больных задушил моего лучшего служащего, воспользовавшись моментом, когда тот отвернулся в сторону. И заметьте при этом, что убийца в течение целого года проявлял величайшую покорность и повиновение — очевидно только для того, чтобы усыпить внимание служителя.