Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
Рорбек молча кивнул головой Бенсбергу, давая ему понять, чтобы он делал со своими людьми то же, что сам Рорбек будет делать с кузнецом. Он остерегся перейти с уполномоченными через ручей, который с одной стороны почти примыкал к пещере, но обошел его до того места, где можно было перейти вброд. Перейдя его, они поднялись наверх, по крайней мере, раз десять обошли вокруг горной площадки, под которой находилась пещера, и, наконец, подошли к входу в нее.
Рорбек подвел кузнеца к самому краю шахты, тихонько встал за его спиной и легонько толкнул, однако настолько энергично, что сильный кузнец полетел вниз.
Внизу у веревочной лестницы стоял Резике, он с быстротой молнии ловко подхватил кузнеца и, прежде чем тот успел опомниться, поставил его на ноги. Таким образом, кузнец не мог сообразить, на какую глубину он попал; у него осталось впечатление, будто он споткнулся о корень и упал на землю. Уполномоченные не должны были догадываться, что их ввели в глубокое подземелье. Та же самая история была проделана с молодым Крюгером и с Готфридом Радмахером. Уполномоченные стояли, ничего не соображая. Но вот раздались легкие шаги; до них дотронулись мягкие, нежные ручки: Лора и Елизавета провели их в столовую, в которой уже ожидали Лейхтвейс и остальные разбойники.
Глава 109
НАРОД ПРОСИТ ПОМОЩИ ЛЕЙХТВЕЙСА
Столовая была ярко освещена факелами, укрепленными в стенах. На каменном столе две зажженные свечи стояли перед черным распятием, у подножия которого лежали заряженный пистолет и кинжал. На остальных разбойниках, так же, как на Лоре и Елизавете, были надеты черные полумаски; один только Лейхтвейс сидел с открытым лицом. Он был так хорошо знаком всей стране, что мог смело показаться перед уполномоченными и в своем настоящем виде.
По знаку атамана с них сняли повязки. Сначала они были ослеплены ярким светом, но когда глаза их привыкли к нему и они увидали Лейхтвейса, то немедленно бросились перед ним на колени.
— Встаньте и не бойтесь ничего, — заговорил Лейхтвейс дружелюбным, но глубоко торжественным голосом, — я знаю, что вы друзья и пришли сюда с честными намерениями. Поэтому-то вам и было разрешено увидеть с глазу на глаз Генриха Антона Лейхтвейса и его товарищей в их тайном убежище. Ну, а теперь, прежде чем мы начнем наши переговоры, прежде чем вы скажете мне, что привело вас сюда, пусть каждый из вас подойдет к этому столу и, положив правую руку на этот крест, поклянется именем Всевышнего, который слышит клятву и карает за ее нарушение, что он никогда не проронит ни одного слова о приключениях нынешней ночи и о том, что он здесь увидит и услышит. Вы видите здесь крест и изображение распятого Спасителя, пострадавшего и умершего за человечество. Вас, вероятно, удивляет этот священный символ в жилище разбойников? Но мы можем быть преступниками, разбойниками, убийцами, если хотите; мы можем иметь на совести много дурных дел, за которые должны просить у Бога снисхождения и прощения; мы можем быть осуждаемы, изгоняемы из общества, можем внушать страх и ужас, — но нашу христианскую веру мы сохранили, и даже в нашей мрачной пещере находим путь к Господу. Вы видите тут около распятия заряженный пистолет и кинжал. Это оружие должно напомнить вам, что Генрих Антон Лейхтвейс никогда не оставляет безнаказанной никакой несправедливости или обиды, причиненной ему. Вы должны помнить, что тот, кто предаст Генриха Антона Лейхтвейса, не может избегнуть смерти: моя карающая рука рано или поздно доберется до него. Если ваша совесть чиста, то поклянитесь на этом распятии, что вы свято сохраните нашу тайну и ни словом не обмолвитесь, когда вернетесь к людям.
Кузнец Филипп Ронет первый положил руку на крест и твердым голосом провозгласил:
— Господом, который не оставит меня своей помощью и милосердием в мой предсмертный час, — клянусь, что никогда не буду предателем Генриха Антона Лейхтвейса.
Молодой Крюгер и Готфрид Радмахер повторили то же самое.
Тогда Лейхтвейс протянул им руки, горячо обнял их и сказал:
— Добро пожаловать, уполномоченные Бибриха и Доцгейма. Генрих Антон Лейхтвейс приветствует вас и прежде всего предлагает выпить.
По его знаку к столу подошли Лора и Елизавета. Лора несла серебряный поднос с таким же кувшином дивной художественной работы, который Лейхтвейс вместе с кубками похитил у одной старой, скупой канониссы.
Атаман наполнил кубки старым, дорогим вином. Когда каждый взял бокал, Лейхтвейс высоко поднял свой и воскликнул торжественно:
— Пью за здоровье моих прирейнских друзей, за здоровье моих спасителей, которые в тяжкий час моей жизни храбро выручили меня и моих отважных товарищей. Пью за здоровье всех честных людей, которые ненавидят и презирают коварство, злобу, рабство и тиранию и любят выше всего свободу, как делаю это и я всеми силами моей души.
Затем зазвенели бокалы, и когда представители Бибриха и Доцгейма осушили свои, то заметили, что пили такое вино, какого до сих пор еще никогда не пробовали и которого впоследствии никогда не будут пить: это вино, как огонь, протекало по их жилам и наполняло их сердца надеждой и упованием. Когда кубки снова вернулись на стол, Лейхтвейс обратился к уполномоченным с вопросом:
— Что привело вас сюда, друзья мои? Могу ли я помочь вам? Говорите, какие заботы и горе тяготят вас? Выскажитесь откровенно, как перед родным братом. Могу вас уверить, я расположен сделать все, что в моих силах и средствах, чтобы помочь вам.
— О, — воскликнул кузнец, — нас постигло большое несчастье! Оно так ужасно, что у нас не хватает силы описать тебе его. Тяжело легла на нас рука герцога с тех пор, как мы выступили за тебя и отняли у врагов и предателей. Наш государь пылает таким гневом и хочет отомстить за свою неудачу, за то, что мы помогли тебе и сражались против его солдат. Это правда, — добавил кузнец. — В этой битве, которая велась за спасение твоей свободы, многие солдаты были убиты, и много невинной крови было пролито перед домом рыжего Иоста. Но это не наша вина, мы не могли иначе поступить. Мы знаем, что ты, Генрих Антон Лейхтвейс, друг бедных, несчастных, угнетенных и всех, кто томится в незаслуженном рабстве. Много добра ты сделал бедному народу на Рейне и освободил нас от многих мучителей и вампиров. Разве не было бы черной неблагодарностью, если бы мы не помогли тебе? Нет, этого мы не могли сделать; поэтому-то все собрались и пришли выручать тебя. И несмотря на беду, которую это решение навлекло на нас, если бы дело это повторилось, мы опять поступили бы точно так же. Мы не допустили бы убить тебя или лишить свободы, потому что ты бич гордецов, богачей и скряг и защита угнетенных.
— Еще раз благодарю вас, друзья мои, — ответил атаман разбойников, — я сумею хорошо оценить услугу, которую вы оказали мне. А теперь говорите, какое мщение придумал герцог, чтобы отплатить за вашу помощь мне? Насколько я помню, у всех вас лица были вымазаны сажей: как же герцог и его чиновники могли узнать виновных?
— Они и не узнали этого, — ответил кузнец. — Невиновные должны страдать вместе с виновными, и это-то больше всего возмущает нас. Хотя герцог и не угрожает нам тюрьмой, цепями и тяжелыми налогами или другими законными мерами, которые мы могли бы, хотя и не без ропота, мужественно перенести, наш государь придумал для нас совсем другое наказание, которое причинило глубокое горе и привело в совершенное отчаяние названные деревни.
— Не испытывайте моего терпения, — воскликнул Лейхтвейс, — говорите скорей: в чем дело?
— В чем дело? — повторил кузнец, с трудом удерживая слезы и угрожая сжатым кулаком, как будто хотел сбросить на землю невидимого врага. — В чем дело, спрашиваешь ты нас, Генрих Антон Лейхтвейс, ну так слушай. Герцог продал американцам пять тысяч своих подданных, и на этих днях первый транспорт в пятьсот человек отправится за море в чужую землю. Продать пять тысяч подданных. Понимаешь ли ты это, Генрих Антон Лейхтвейс? Чувствуешь ли ты, сколько в этом слове заключается горя и страданий? Лучшие, сильнейшие, необходимейшие люди Рейнланда, по воле герцога, которой они не в состоянии противиться, будут внезапно оторваны от их теперешней жизни. Как могучее дерево бывает с корнями вырвано из земли ураганом и отброшено в сторону, так и они будут оторваны от родной земли, на которой родились, возмужали и выросли. Сын будет отнят у бедной больной матери, муж у жены и детей, жених у невесты, брат у сестры. Как быка потащат на скотобойню, так эти люди должны, помимо воли, отдаться своей страшной, мрачной судьбе. Может ли их ждать что-нибудь, кроме смерти? У них нет надежды когда-нибудь вернуться к своим. Их продали как товар, как невольников. По ту сторону моря их будут убивать тысячами, и когда они, истерзанные, покрытые ранами, истекая кровью, будут лежать на земле, то не отойдут в вечность с сознанием, что умирают за свою родину. Нет, последняя мысль их будет — негодование на тех, кто продал их как товар, как пушечное мясо, которое должно служить бастионом для стоящих за их спиной американских полков.