Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
Травяная колдунья несколько мгновений была в нерешительности, — казалось, она не хотела принимать платы за свою услугу, но после того, как Гунда ласково шепнула ей несколько слов на ухо, она взяла кошелек и, поблагодарив, опустила его в карман.
— А теперь, старая, обещай мне, — заговорил Зонненкамп, — что никому не скажешь ни слова о том, что сейчас рассказала нам. К тебе будут приставать, требовать объяснения сцены, которую ты устроила перед склепом, но если ты захочешь оказать моей дочери большую услугу, то — молчи!
— Сто без двух, — бормотала Травяная ведьма, — хотя старухи вообще не умеют молчать, но я этому научилась: когда день и ночь стоишь одна в лесу и поле, нагнувшись над землей, тогда научишься понимать, как говорить с людьми; цветы и травы лучшие товарищи, с ними легче разговаривать.
— Ну так доверь цветам и травам эту тайну, если уж ты не можешь удержать ее при себе, — посоветовал Зонненкамп. — Перед людьми же будь нема как рыба.
— Меня никто не заставит проговориться. Ваша тайна будет в хороших руках. Я не сделаю ничего на свете, что могло бы огорчить нашу бедную, добрую молодую баронессу, у нее и без того много горя и печали… Но если ты хочешь получить еще один совет от Травяной ведьмы, то слушай.
Гунда невольно нагнула голову в знак согласия, и столетняя старушонка продолжала:
— Все знают… я часто повторяю, что мне не хватает двух лет до ста… я знаю людей, умею читать в их сердцах, знаю, что каждому годится; для каждой боли я имею травку, даже и не такую, что растет на земле. Тебе я также положу травку на твою рану, потому что ты ко мне так добра и ласкова. Ты говорила, что хочешь забыть его? Не делай этого. Для презрения у тебя еще останется довольно времени. Жена, любящая своего мужа, должна бороться за него, если он попал во власть соперницы. Скажи, — посмотришь ли ты спокойно на то, если у тебя отнимут какой-нибудь наряд или какую-нибудь вещь, которую ты любишь и ценишь? Нет, ты будешь звать на помощь, если она не придет сейчас же, то ты сама схватишься с похитителем и будешь вырывать и отнимать у него твою собственность… Так неужели же твой муж тебе менее дорог, чем какой-нибудь галстучек или хорошенькое платье? Старайся отвоевать его у твоей соперницы, и поверь, ты выйдешь победительницей из этой борьбы. Когда пройдет первый хмель, твой муж начнет сравнивать тебя с той женщиной, и поверь, это так же верно, как то, что мне без двух сто лет, сравнение окажется в твою пользу. И будь она в тысячу раз красивее, ласковее и умнее тебя, все-таки, когда твой муж отрезвится и мысли его прояснятся, — он станет презирать ее. Борись. Это тебе говорит Травяная колдунья, не теряй времени… Чем скорей, тем лучше; ты снова будешь счастлива… все пройдет… все… и два года, которых мне не хватает до ста, и те пройдут… и я сама пройду… И когда вы снова дружно сойдетесь, тогда в свободную минутку зайдите на могилу Травяной ведьмы… Посмотрите на покрывавшие ее растения, — кажущиеся простой сорной травой на людской глаз, — но из которых каждая имеет свою цель и назначение, потому что Бог ничего не делает без причины… Тогда прочти короткую молитву и скажи твоему мужу: «Старая Травяная колдунья, которая лежит в этой могиле, предсказывала мне, что мы с тобой еще будем счастливы». Два до ста… Два до ста… все пройдет… все…
Старуха быстро повернулась и, тяжело опираясь на свою клюку, пошла прочь.
Когда она скрылась, Зонненкамп обнял дочь и глубоко взволнованным голосом сказал ей:
— Не пренебрегай, дитя мое, простым, но мудрым советом этой женщины. Да, не следует отдавать без борьбы того, что нам дорого. Человек в большей части случаев теряет только то, что сам не хранит. Чувствуешь ли ты в себе довольно мужества, моя Гунда, чтобы выдержать борьбу с этой бессердечной чернокудрой Лорелеей?
На бледном лице Гунды выступила легкая краска; глаза ее приняли то выражение, которое они когда-то имели в сражении под Прагой, — сражении, за которое молодая, отважная девушка получила от короля почетную саблю.
— Да, отец, я буду бороться, — твердым голосом проговорила она. — Я отниму у негодяйки то, что она у меня похитила. Я попробую, отец, еще раз вернуть счастье, если и не для себя, то для того существа, которое должно скоро увидеть свет. Я должна сделать все, биться до последней возможности, чтобы младенец при рождении мог увидеть не только мать, но и отца.
Зонненкамп горячо обнял дочь.
— А я, мое дорогое дитя, буду всегда стоять около тебя и поддерживать в этой борьбе. Не будем терять времени: каждый час, каждая минута дороги. Нынешнею же ночью мы покинем замок Редвиц и помчимся к берегу Рейна. Там на скале Лорелеи произойдет битва двух сердец, и поверь мне, дитя, в этой битве благородное и преданное сердце одержит верх над сердцем фальшивым и предательским.
— Благодарю, тысячу раз благодарю тебя, отец, за это доброе слово! О, я живо соберусь в дорогу: через неделю мы будем на берегу Рейна.
Глава 108
ДОКТОР ЗИГРИСТ
В Лейхтвейсовой пещере царила печаль. Там глубоко под землею, в холодных, мрачных скалистых стенах, озаренных красноватым пламенем очага или зажженными факелами, распростертый на мшистом ложе, находился между жизнью и смертью разбойник Генрих Антон Лейхтвейс. Он был тяжелее всех ранен в битве перед домом рыжего Иоста. Елизавета, при заботливом уходе мужа, поправилась очень быстро, относительно Бруно доктор Зигрист уже через несколько дней констатировал, что опасность миновала и можно с уверенностью ожидать его выздоровления. Только когда он подходил к постели атамана, лицо его омрачалось, глубокая складка ложилась между бровей, и он, вздыхая, покачивал головой. Остальные разбойники, затаив дыхание, следили за выражением его лица.
А Лора? Никакое перо не в состоянии описать, что она испытала в эти тяжелые дни. Каждое страдание больного она переживала вдвойне: и физически и душевно. Когда Лейхтвейс в горячечном бреду метался по постели, когда с криками ужаса звал свою Лору, которую видел окруженной тысячами опасностей, не будучи в состоянии защитить ее, тогда Лора в отчаянии закрывала лицо руками и крепко сжимала губы: она не хотела выдать своего горя, не хотела громкой жалобой нарушить покой больного. Со времени битвы Лора еще ни разу не ложилась в постель, хотя прошло уже более недели. Она не отходила от Лейхтвейса, не позволяя никому ухаживать за ним; сама поднимала и укладывала его, обмывала и перевязывала его раны, давала ему лекарства, ловила каждое его движение, каждый вздох, представляя трогательный пример самоотвержения, терпения и выносливости.
Пуля уголовного советника Преториуса, пронзившая грудь Лейхтвейса на волосок от сердца, к счастью, несколько отклонилась и засела в соседнем органе. Зигрист охотно удалил бы немедленно пулю, так как имел все необходимые инструменты для этой операции. С тех пор как он был принят в число разбойников и поселился в Лейхтвейсовой пещере, где так часто являлась необходимость во врачебной помощи, он обзавелся самым полным и богатым хирургическим набором.
Но в первые дни операция оказалась совершенно невозможной. При переносе Лейхтвейса от дома Иоста до пещеры кровоизлияние было так обильно, он потерял так много жизненных сил, что даже его могучий организм не мог этого вынести: он так ослабел, что Зигрист опасался, как бы он не умер под его ножом. Но, с другой стороны, присутствие пули в теле, особенно в соседстве с таким важным органом, как сердце, представляло серьезную опасность и рано или поздно пулю следовало удалить. Опасную операцию откладывали со дня на день, пока наконец Зигрист не заметил с глубоким прискорбием, что лихорадка, вызываемая, конечно, присутствием пули, становится все сильнее и все серьезнее грозит жизни атамана. Тогда Зигрист решился на риск, без которого редко обходится каждое дело, и приступил к операции, отбросив всякую нерешительность.
Это было на восьмой день после битвы. Зигрист, конечно, не сказал своим товарищам, и особенно Лоре, с какой опасностью сопряжена эта операция, но они и без слов поняли это по выражению его лица; он с трудом сдерживал себя, и слезы невольно выступали на его глазах каждый раз, когда его спрашивали о положении больного. Таким образом, в пещере господствовало тяжелое, угнетенное настроение. Подземные скалы слышали за это время много тяжелых вздохов и шепотом произнесенных за выздоровление атамана молитв. Сам Зигрист содрогался, сознавая, какая тяжелая ответственность лежит на нем.
Если операция не удастся и Лейхтвейс умрет, тогда они все останутся без главы, без руководителя; им ничего другого не останется, как покинуть, насколько можно скорее, пещеру и бежать куда глаза глядят. Что будет с ними без Лейхтвейса, имя которого, внушавшее ужас и вместе с тем всеми любимое, заменило целое войско? Его имя служило им лучшей защитой. Без него они совсем пропадут. Но Зигрист дрожал и волновался только до тех пор, пока дело не потребовало его полного спокойствия и самообладания. Когда наступила критическая минута, когда он в полном безмолвии приступил к операции, тогда сразу стал спокойным, искусным врачом, решившимся во что бы то ни стало вырвать у смерти намеченную ею жертву.