Пещера Лейхтвейса. Том третий

Редер В.

На третий день утром я почти без чувств упала у порога какого-то дома в Латинском квартале. Голод и усталость одолели меня, и мне хотелось умереть. В это мгновение дверь дома распахнулась, и на пороге появилось несколько молодых людей. Это были свежие молодые парни, как я потом узнала, — студенты, снявшие весь дом и проживающие в нем.

Я должна сообщить вам, что Латинский квартал — та часть Парижа, в которой проходит вся жизнь учащейся молодежи, то есть приезжих молодых людей, находящихся в Париже и посещающих местный университет. В этом квартале почти каждый дом населен студентами, которые часто ведут совершенно цыганский образ жизни. Когда они получают из дома деньги, то в продолжение нескольких дней эти деньги прокучиваются в обществе хорошеньких гризеток. Остальную часть месяца приходится жить на скудный остаток средств и мириться тогда с голодом и другими лишениями.

Вот такие четверо легкомысленных цыган нашли меня на пороге своего дома. Они сострадательно наклонились надо мной, подняли меня, внесли в дом, положили на кровать, и один из них, который уже несколько лет изучал медицину, привел меня снова в чувство.

— Как она хороша! — услышала я шепот молодых студентов, когда я лежала с закрытыми глазами, в то время как сознание медленно возвращалось ко мне.

— Господа, это неожиданно счастливая находка.

— Мне бы хотелось, чтобы эта девочка осталась у нас, — сказал один из студентов, отличавшийся от других полной фигурой, — я, право, нахожу, что так, как мы живем сейчас, — дальше жить невозможно. Мы все хотим есть, — но никто не хочет готовить, мы все хотим носить целое белье, — но никто не хочет чинить и стирать его, нам всем бы хотелось иметь любовницу, — но ни у кого нет средств обзавестись ею.

Когда я пришла в себя и добрые студенты подкрепили меня глотком вина и завтраком, приготовленным одним из студентов на плите в кухне, они предложили мне остаться у них прислугой и вести их хозяйство. Сумма оплаты, которую они предложили мне, была чрезвычайно скромна, но зато они обещали обращаться со мной, как с сестрой, а также не оскорблять меня ни словом, ни даже рукопожатием, если я сама не подарю его. Что мне оставалось делать? Я не знала, куда мне идти. Две ночи, проведенные мною на улицах Парижа, показали мне, что бывает гораздо худшее, чем жизнь под одной кровлей с четырьмя студентами. Меня властно охватило желание отдохнуть, и я во что бы то ни стало хотела иметь пристанище. Итак, я согласилась на предложение студентов и стала хозяюшкой четырех юнцов. В общем, мне не пришлось жалеть об этом.

Все четверо были хорошие молодые люди.

Один из них, изучавший медицину, был сын богатого купца шелковых товаров в Лионе. Его звали Жирарден, и он был настолько горд, что принимал лишь самую небольшую помощь от своего отца для жизни. Он, как старший, считался в некотором роде главой дома, и другие выслушивали иногда его замечания.

Второй, толстый Бохе, собственно, сам не знал, что он изучает в университете, — его приманило имя студента, обещавшее ему веселую разнузданную жизнь. Но в общем он был хороший юноша и охотно помогал мне в моих хозяйских обязанностях.

Третий студент, мистер Баркер, или «красавец Боб», как звали его товарищи, был англичанин из богатого английского дома в Лондоне. Он жил в Париже только Для того, чтобы усовершенствовать свое образование. И он действительно был красавец. Блондин с голубыми глазами, белоснежной кожей, стройной аристократической фигурой, он мог завоевать каждое девичье сердце.

Четвертый был итальянец. К нему мне было труднее привыкнуть, чем ко всем остальным. У него было желтое лицо, обрамленное черной густой бородой, большие, темные, сверкающие глаза. Когда он устремлял на меня свой взгляд, мне всегда казалось, что кровь в моих жилах застывает, что мысли мои путаются. И когда он самым обыкновенным голосом давал мне какие бы то ни было приказания, — я сейчас же исполняла их, чувствуя потребность покориться его воле, даже в том случае, когда мне не хотелось делать того, что он требовал от меня. Он был прекрасный музыкант, и когда его пальцы касались клавишей рояля и он при этом смотрел на меня, — я не могла отделаться от странного чувства усталости, охватывавшего меня. Мне приходилось делать большое усилие над собой, чтобы снова взяться за свою работу.

Этого странного человека звали — Цезаре Галлони.

Глава 115

ТАИНСТВЕННАЯ НОЧЬ

За исключением страха, который мне внушал итальянец, я прожила прекрасное, счастливое время в доме студентов. Добрые юноши сдержали свое слово, которое они дали мне при моем вступлении к ним. Никто не оскорблял меня ни взглядом, ни словом, и когда я вечером уходила в свою комнату, находящуюся за кухней, чтобы лечь спать, я могла быть совершенно спокойна. Каждую ночь я задвигала тяжелый железный засов на моей двери, хотя было это, должно быть, совершенно лишнее, так как каждый из молодых хозяев моих ревниво оберегал меня от товарищей, которые, в свою очередь, следили за тем, чтобы кто-либо из них не приближался ко мне.

Моя роль хозяйки очень нравилась мне. Хотя моя покойная мать никогда не брала на себя труд показать мне что-либо из домашних занятий, то есть стряпать, убирать комнату, шить, чинить, я все же очень быстро и легко освоилась с моими обязанностями, быть может, потому, что я все делала с охотой и любовью. Рано утром, когда еще студенты лежали в постелях, я была уже на ногах, чистила их сапоги, их одежду и приготовляла завтрак. Первым обыкновенно вставал толстый Бохе. Он быстро одевался и помогал мне: накрывал стол, пока я ходила за молоком и булкой, молол кофе и при этом рассказывал мне о том, что произошло накануне вечером в трактире, где обыкновенно встречались студенты. Итак, я весь день была занята и часто приходилось мне быть очень экономной, потому что у них, как водится у студентов, часто не хватало денег.

— У нас нет больше денег, Ада, — говорили они, — обойдись как-нибудь.

И мне приходилось разыскивать какого-либо булочника или мясника, который давал бы мне в долг, чтобы хоть как-нибудь накормить моих юных хозяев. Во всем квартале знали меня, но никто не решался сказать мне какое-либо оскорбительное слово, каждый вежливо раскланивался со мной, приветливо здороваясь, потому что знал, что мои друзья, четыре студента, отомстят жестоко за каждую обиду, нанесенную мне.

Как-то раз один из студентов, известный во всем квартале как опасный драчун, обнял меня на лестнице, желая поцеловать. Все четверо студентов, друзья мои, вызвали его на дуэль. Бедный толстяк Бохе получил в этом поединке серьезный удар саблей, который ему почти расквасил нос. Боб также бегал несколько недель со шрамом на лице, но обоим им, как и Жирардену, не удалось наказать обидчика. Однако Цезаре Галлони, который еще в детстве изучал искусство фехтования в Италии, при первом движении вонзил свою саблю в грудь противника, так что несчастный пролежал несколько месяцев с опасностью для жизни.

Моя одежда способствовала тому, что меня все знали в Латинском квартале.

Мои друзья-студенты заказали для меня нечто вроде формы — серое платье, которое опускалось почти до полу. Рукава у меня были с красными обшлагами, на голове я носила красную шапочку, а лента с французскими национальными цветами обвивала мою грудь.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я поселилась в доме студентов, и я была бы очень счастлива здесь, если бы не этот страшный Цезаре Галлони. Я боялась оставаться с ним наедине и всегда пыталась так обставить все, чтобы избежать встреч с ним. Но когда все же это случалось иногда, итальянец производил надо мной какие-то странные опыты, которые мне тогда были совершенно непонятны. Он останавливался предо мною, смотрел на меня своими темными, бездонно-глубокими глазами, словно хотел заглянуть в мою душу, а затем он начинал говорить со мною каким-то монотонным, мягким, неизменяющимся голосом. Если я пыталась вырваться от него или опускала глаза, он кричал на меня:

— Смотрите же на меня, Ада. Не отрывайте от меня глаз… так… так… я вами доволен… не правда ли, вы теперь ни о чем другом думать не можете, как только о том, что вы смотрите на меня. Вот теперь закройте глаза… вот так…

И глаза мои закрывались, несмотря на то, что я всеми силами старалась держать их открытыми, мною овладевала невыразимая усталость, моя сила воли исчезала под его взглядами, я не сознавала более, что со мной делается. Итальянец не делал со мной ничего дурного, но когда я потом просыпалась, я чувствовала какую-то тяжесть в голове, какую-то дрожь и мне было грустно, так что мне хотелось рыдать беспрерывно, хотя я не знала причины, навевавшей на меня такое тяжелое состояние.